Артем Белоглазов - Живи! Страница 32

— Вернулись, господин Влад?

— Откуда? — тупо переспрашиваю, растирая затекшие руки.

Чуть ниже хихикает Волик.

— Ты ненавидишь зонты, да, Влад?

Я хочу ответить ему: я не ненавижу зонты! Но слова кажутся смешными и глупыми, поэтому я молчу.

— Возьми костыли, Влад, возьми и надень их. У тебя отсечена часть души, Влад, ты — самый настоящий инвалид, ведь у тебя вырван кусок души…

Я молчу. Не понимаю, что хочет сказать Волик, о чем толкует печальным голосом Лютич. Спускаюсь с копёшки сена, отыскиваю ходули и сую ноги в крепления; иду, придерживаясь за стену, к табуретам, где сидел говорливый дед. Он лежит поперек сидений, свесив руку к земле. Я неловко задеваю ножку табурета, он переворачивается, и охранник сползает на пол. Слышно глухое «шмяк», будто упал куль с песком. Я вздрагиваю: мне страшно, мне кажется, что рассказчик сам превратится в воду, и вода эта затопит добротно сколоченный сарай, где нас держат. Но охранник даже не дергается, и тело его не исчезает. Наклоняюсь проверить, что с ним, — в нос ударяет вонь горелой плоти. Вскрикнув, я отшатываюсь.

— Что там, господин Влад?

Хотелось бы мне знать — что. Вдыхаю поглубже и, нагнувшись, всматриваюсь — да, так и есть: тело старика обожжено. К горлу подкатывает тошнота, и я часто, с присвистом дышу, превозмогая рвотные позывы — слишком уж чудовищно выглядят ожоги. Старик умер некоторое время назад и совсем не от игры, поэтому, когда он упал, с телом ничего не случилось.

Что-то страшное произошло, жестокое и жуткое до умопомрачения. И что-то вырвало из моей головы воспоминания об этом. Я лежал связанный… но вот — путы спали. Прошло очень мало времени, и за это время кто-то убил старика.

— Влад?.. — раздается слабый Иринкин голос. Оборачиваюсь — нет, она спит, бормочет что-то невнятное.

Не ответив Лютичу, выхожу за порог. Улицы пустынны и безмолвны. Луна, как стеклянная елочная игрушка, качается в небе; между домами струится густой белый туман. Никого. Нет, слышен чей-то голос, женский. Иду на звук, плутая в сыром и холодном мареве. Женщина сидит на подоконнике и поет. На ней ночная сорочка и больше ничего, голые руки и ноги покрылись гусиной кожей. Рубашка не скрывает округлый, выпирающий живот — женщина беременна; она бледна и чарующе прекрасна, эта новая, рожденная туманной пеленой Афродита. Нет, не Афродита — Диана.

— Превратился в туман мой милый… — Она безостановочно напевает эту фразу, иногда смотрит на луну и тихо подвывает, ей вторят невидимые в тумане собаки. Плотные мглистые клубы обволакивают безумную женщину, впитываются в ее ставшие в одночасье седыми пряди, ласково целуют руки. Женщина поворачивает голову и замечает меня: как я стою, прислонившись к забору, и гляжу на нее.

— Ты превратил моего милого в туман.

У нее сумасшедшие глаза. Бретелька сорочки на плече сползла, и левая грудь с бесстыдно торчащим соском выглядывает наружу. Туман льнет к соску, кажется, что белесая мга изливается из груди, наполняя деревенские улицы.

— Мой милый теперь молочно-белый, он будет являться мне каждую ночь… Нам так хорошо вместе. — Женщина точно обнимает кого-то невидимого. С ее плеча спадает вторая бретелька, и я в замешательстве отвожу взгляд.

— Постой, — сумасшедшая тянет руки к невидимке. — Не уходи.

— Давайте, я вам помогу, — предлагаю, стараясь говорить мягко, успокаивающе. Но думаю только о том, куда подевались остальные деревенские, и почему я забыл последние полчаса.

Она мотает головой, и ее длинные серебряные волосы разлетаются.

— Нет-нет. Мне не надо помогать. Ты заставил моего милого ступить на землю, и он стал туманом.

— Это невозможно… — Убежденность женщины пугает меня. — Люди, ступившие на землю, не превращаются в туман… по крайней мере, я не слышал, чтобы… — Но белое марево заставляет усомниться в этом: оно ведет себя как живое — гладит, обнимает женщину, принимая самые разные формы. Мне чудится рука, протягивающая красавице призрачный цветок.

— Я помогу вам. Не слезайте с подоконника, слышите? — Я отлепляюсь от забора. — Подождите минутку.

— Я сама. — Женщина срывает сорочку. По ее нагому телу льется, укрывая вуалью, серебряный водопад. — Сама уйду к своему милому. Не надо мне помогать… — и спрыгивает на землю.

Изобразите меня — я бреду по колено в знобящем, пропитанном влагой тумане. Его осклизлые щупальца проникают под отсыревшую одежду, колют ледяными иглами, отнимая тепло. Туман похож на гидру, многоголовое чудовище, пожравшее всё и вся.

Изобразите вопль, пронзительный, горестный. Рвущийся к небесам.

— Что ты наделал?! Что же ты натворил, Влад Рост?!

В небе равнодушно мерцают звезды, и вздутым утопленником плывет налившийся зеленоватым светом диск луны.

Это уже было. Во сне.

«Полюбуйся на дело рук своих, Влад».

— Не-е-ет! Это не я! Я не мог!..

В небе, на околоземной орбите, если верить теории моего давнишнего недруга Алекса, висит корабль чужака — нового божества этого мира, установившего здесь свои законы.

Ни звездам, ни луне, ни человеку-тени нет до меня дела.

Деревня пуста. Стоит, окутанная туманом и тишиной, но тишина не мертвая — живая: гудят неразличимые в темноте насекомые, кричат птицы, шумят деревья в лесу. Мы объезжаем дома и выносим всё, что пригодится в дороге. Это зовется мародерством. Если вам станет от этого легче, напишите в очередном прямоугольнике слово «МАРОДЕРЫ!» и успокойтесь. Я знаю, мы поступаем нехорошо, но нам необходимы еда и припасы.

Иринка дремлет в повозке, иногда открывает глаза и, сонно моргая, смотрит на меня. «Тшш, — шепчу. — Успокойся. Всё хорошо». Не могу понять, что с ней происходит: после всего что стряслось, я бы не смог уснуть. Лютич перехватывает мой взгляд, кивает.

— Это хорошо, что вы Иринку… — и обрывает фразу.

— Иринку — что?! — спрашиваю с раздражением.

Он отворачивается. Под колесами тележки разливается молочная река, бурлит, пенится. В ней два потока: они перекручиваются и сливаются, они вьются под нами и набрасываются друг на друга как страстные влюбленные. Женщина, спрыгнув с подоконника, превратилась в туман.

Хватаю Лютича за плечо.

— Что я сделал с Иринкой?

Он дергает плечом, освобождается.

— Что-что… успокоили ее, усыпили… Я и не такое видал, а вот ей, если б увидела, несладко пришлось бы…

— Увидела что?

Лютич внимательно изучает меня, «шутишь?» — читается в его глазах. Не шучу, думаю я, но продолжить разговор не спешу. Мы возвращаемся к сараю, лошадка вяло прядает ушами и замирает. Напротив сарая — желтая машина Волика. Мой бывший друг сидит на ее крыше и насвистывает нехитрый мотивчик.

— Нету людей? — спрашивает, завидев нас, и сам себе отвечает: — Нет, отец, не стало людей, нету больше людей в этой деревне…

— Волик…

— А всё почему, отец? — продолжает он. — А всё потому, что жить деревенским надоело, отец, вот как.

Волик протягивает руку и достает один из зонтов, что торчат из заднего окна автомобиля, начинает открывать-закрывать его. Хихикает, глядя на рваный материал. Зонт противно шуршит.

— Волик! — окликаю его.

Он смотрит на меня и чуть мимо, не переставая шуршать зонтом.

— Я всего лишь воспоминание твое, Влад, всего лишь кусочек памяти. Ты уходи, оставь свою память наедине с собой, оставь ее в этой деревне, хорошо? Тебе, отец, всегда везло, вот только везение твое, отец, знаешь, из чего проистекает?

— Из чего? — спрашиваю угрюмо, но Волик не отвечает. Он занят: взял другой зонт, наклонился и с силой вгоняет его в молочный туман, словно проверяя — есть ли там земля?

Возьмите карандаш и нарисуйте последнюю картину: груженная ворованным добром тележка поднимается по склону холма.

У развилки мы сворачиваем на дорогу, ведущую к Беличам. Видна деревня: цепочка уходящих вдаль сиротливых, бесхозных теперь домов. В деревне остался единственный житель — Волик. И вместе с ним — нецельноскроенный кусок моей памяти.

Первое литературное прояснение

Формула успеха

Та зима выдалась лютой. Снега намело — страшно представить сколько, Кашины Холмы завалило чуть ли не по самый шпиль ратуши. Вороны прыгали с ветки на ветку, засыпая прохожих ледяной крошкой, и истошно каркали. Небо, провисшее под тяжестью снежной массы, не выдерживало — прорывалось, и вьюга носилась по городу каждую ночь. Люди ходили насупленные, хмурые. Хулиганы, которые донимали Влада, совсем распоясались от ничегонеделания.

Влад ловко вывернулся из цепких лап Кропаля и отчаянным зайцем понесся вдоль занесенной снегом дороги. Шпана неумолимо пыхтела сзади, пыхтела сосредоточенно и неотвязно, словно готова была преследовать Влада целую вечность.