Тимур Пулатов - Черепаха Тарази Страница 32

— Да, это был бы не очень желанный сотрапезник, — согласился староста и умолк, чтобы пожевать, шамкая, мясо.

— Гашиш? — переспросила Майра наивным тоном. — Я слышала об этом, но никогда не пробовала…

Старик ласково погладил ее руку и снова глянул на Бессаза, готовый его слушать.

— Гашиш, Майра, курят безнравственные люди, преступники и самоубийцы. Стараются заглушить вину, которая терзает их. Другие и вовсе не могут сами разобраться… Боятся жизни и хотят забыться… Впрочем, — сверкнул глазами Бессаз, — я не был бы против, окажись этот злостный курильщик сейчас в нашей компании. Вы бы увидели, как он юлит, хитрит, чтобы увильнуть от моих вопросов. Но я прижал бы его к стене фактами. Я, спросил бы: почему ты нес в своей трубке огонь и куда нес? Не надо быть очень умным человеком, чтобы догадаться спрятать внутри тростинки и каменную трубку. И вот я вижу, как господин этот идет, прекрасно одетый, не-;, много беспечный, как любовник, идет не прячась, не украдкой, а свободно, и вертит в руке, как клоун, свою тростинку вправо-влево, как будто она пуста, и насвистывает. Увидев стражу, он сразу же притворяется прихрамываю-, щим, чтобы опереться на свою тростинку, а там горит огонь. Куда и зачем? — воскликнул Бессаз, но тут же сморщился и сел, ибо почувствовал, как крадется внутри его боль.

Чтобы не была заметна гримаса на его лице, Бессаз наклонился над тарелкой и поспешно проглотил кусок мяса. Пытаясь улыбнуться, он хотел дать понять, что ничего не случилось, а сам вдруг подумал, что у него, больного, есть что-то общее с прикованным, ибо оба наказаны страданием, хотя: курильщик — большим, Бессаз — меньшим. И поэтому нехорошо говорить о нем так мерзко. Пусть лучше старик рассуждает о нем, тем более что человек он заинтересованный…

Перетерпев еще одну пробежку боли, Бессаз поднял голову и посмот-; рел на спокойно сидящего старосту.

— Так куда он, по-вашему, нес огонь? — спросил он старика.

— Мне кажется… — пробормотал староста, но не стал продолжать, лишь пожал плечами, как бы говоря, что он не вправе вести Бессаза по следам своих умозаключений.

Чуть было не разозлила Бессаза вся эта игра, и хотел он крикнуть: «Я несу всякий вздор о прикованном — и все для того, чтобы вы наконец при-, знались, чего вы от меня хотите!» Но сдержал гнев и вежливо продолжил дурацкую игру:

— Не кажется ли вам, что, шагая так беспечно и играя тростинкой, он; нес огонь, чтобы поджечь? Дом, склад, тюки с шерстью, наконец…;.

— Верно, иначе они не стали бы его приковывать, — тихо сказал староста и робко кашлянул при этом, давая понять, что не настаивает на своей версии и готов в любую минуту отказаться от нее.

— А может, наоборот: он шел, чтобы согреть окоченевшего, разжечь костер в доме больного? Или обогреть руки своим детям? Маленькие, такие беспомощные детские руки… — сказал Бессаз, чтобы придать своим умозаключениям остроту и сложность.

— Право, я не знаю, — хотел было снова уйти от прямого разговора староста, но Бессаз подбадривающе кивнул ему, чтобы старик не уклонялся.

— Если для благородных целей, то непонятно, почему он прятал огонь? как бы размышлял вслух староста. — Огонь от бога. Бог дал огонь, чтобы каждый, кто не согрет, голоден, мог взять его — согреться и насытиться. Но если вы прячете то, что не должно быть спрятано, что другие несут открыто, — не есть ли тут злой умысел? Простите, — спохватился старик, — может, я говорю бред?

— Нет, вполне здраво. А не думаете ли вы, что ему за долги или, скажем, за провинность не разрешено было пользоваться огнем? Поймите, я говорю это, учитывая законы другой страны, ведь прикованный — чужестранец. И наверное, есть такие страны, где суд может запретить свободно пользоваться огнем. А у прикованного, скажем, больные дети, и вот ради них он и решился на такой отчаянный поступок…

— Вы уверены, что он — чужестранец? — удивленно спросил старик и быстро нахмурился. И сказал довольно резко: — Все равно, он совершил преступление, нарушив запрет мужа. Да и откуда вы взяли, что у него были больные дети? — спросил староста, — А если, как вы говорите, долги… вместо того чтобы покрыть их, он пошел на воровство. Это и достойно высшего наказания! — Голос старика был суров и бесстрастен, Бессаз опустил голову, улыбнулся — наконец-то старик понял, чего от него хотят, и перестал притворяться.

— Но не такого сурового, правда? — задал вопрос Бессаз.

— И в мирском суде, и перед божьим он заслуживает суровой кары, смахнул пот с лица староста. — Если еще учесть, что он много лет курил гашиш… Люди приковали его после своего суда, а орел — это божье наказанье. Птица, падкая на всякую дрянь, переваривает и яд. Печень его была отравлена гашишем и источала яд — это вы сами видели…

— Да, гашиш, — повторил Бессаз. — А я-то думал, почему орел все кружил над холмом?.. Птицу эту действительно привлекает всякая гниль…

— Я не понимал, — сказала черепаха, — почему староста так суров к прикованному. Ведь обычно священники стараются смягчить вину человека, ссыпаясь на божье милосердие, прощение и прочее. Но когда я узнал, что судит он не просто преступника, а мушрика, все стало ясно. Но об этом после, господа! — воскликнула она, поглаживая хвост…

И мы, читатель, будем терпеливы и дослушаем, что сказал Бессаз за столом. А сказал он, вставая и поглаживая ус, следующее:

— Итак, нами доказана виновность прикованного, человека безнравственного, злостного курильщика гашиша, который пытался совершить или уже совершил поджог, украв огонь. И по законам своей страны он был прикован к скале вместе с трубкой, которая для нас была важной уликой! Я так и доложу в городе… А теперь, пользуясь вашим гостеприимством, я останусь здесь еще на несколько дней, чтобы отдохнуть… А может быть, и поохотиться на тигров…

— Чудесно! — в один голос воскликнули отец и дочь, и Бессаз пожал протянутые к нему руки и поспешно сел, чтобы справиться с накатывающейся болью.

Слабым жестом попросил он Майру положить ему в тарелку еще баранины.

А староста все сопел над своей тарелкой, все вздыхал, ерзал и покашливал.

— Вижу, вы простудились после прогулки на холм, — сочувственно сказал ему Бессаз.

— Кажется, да, — мрачно ответил старик. Затем подвинулся к Бессазу, но тот, боясь, что боль скрутит его, сделал невольный жест, как бы прося не касаться его плечом.

— Не могли бы вы оказать мне маленькую услугу и объявить ваши обвинения моим прихожанам? — спросил староста, но так, как будто не придавал своей просьбе особого значения. — Сказать просто, без красот, как есть…

— Мог бы, конечно. Но Им-то какое дело? Они, как я заметил, равнодушны к происходящему.

— Чтобы снять кривотолки, слухи и сплетни. Прошу вас, как друга, как сына… Это заставит их хотя бы раз задуматься над тем, что такое грех и как он карается, что такое милосердие и как оно успокаивает и облагораживает. — В тоне старика теперь слышалась мольба.

— Если это подкрепит ваши проповеди, я готов, конечно, еще раз подняться на крыши…

— Это поможет и Майре. — Староста снова погладил руку дочери.

— А при чем тут Майра? — У Бессаза тоже возникло сильное желание!: поласкать Майру, сидевшую с независимо-равнодушным видом, как бы говоря, что Бессаз волен и отказать просьбе отца, она не нуждается в защите.

— Мои прихожане считают, что в этом деле замешана и Майра. И чтобы заступиться за ее честь…

— Майра? Но что общего между Майрой и прикованным? — испуганно глянул на нее Бессаз, но она даже не шелохнулась, а сидела, протянув руки через весь стол, да так, что они чуть не касались груди Бессаза.

— Лгуны пустили слух, что между ними что-то было. И поэтому он наказан. — Староста приложил салфетку к влажным глазам и дернул плечом как от нервного тика.

Бессаз долго не знал, что и думать и как переварить эту нелепицу.

— Бедные вы люди, — наконец нашелся что сказать, — как вы можете жить среди ископаемых? Ведь для них логика и здравый смысл ничего не значат! Связывать чужестранца, казненного много лет назад, с Майрой — это дикость, которая должна быть тут же высмеяна! — воскликнул Бессаз, а сам подумал, что именно теперь самое время потеребить ее пальцы, протянутые к нему, теплые, белые, ждущие ласки и успокоения.

Староста сделал вид, что не заметил, как Бессаз сжал ее пальцы, а Майра опустила глаза. И, взбодренный, Бессаз встал, чтобы, не теряя времени — ибо здоровье его ухудшалось с каждым часом, объявить приговор селянам.

— Прошу за мной, — пригласил он старика, и тот засеменил за Бессазом, шаркая сандалиями.

— Главное — подчеркните, что его покарал божий суд, — попросил он. Он поклонялся огню, идолам и истуканам. И не признавал аллаха милосердного… «Божий суд — долгий суд, долго терпит, да больно бьет», — и вдруг пропел, шепелявя, легкомысленную песенку, из тех, которые поют священники на досуге, после утомительно длинных проповедей, как отдушину, и бросился открывать Бессазу дверь.