София Кульбицкая - Каникулы совести Страница 32

Но как это вышло? Что было этому причиной?.. Неужели — всего-навсего падавший на него — недоступный органам чувств и всё-таки слишком остро ощущаемый — отсвет неяркой скромной девочки, этой королевы современной красоты, красоты без крайностей, сидящей рядом и аккуратно ковыряющей ложечкой шоколадный пудинг?.. Похоже, что так. Удивительно. В свои без малого девяносто я видел подобное впервые — и теперь болезненно чувствовал, что несмотря на весь свой профессионализм и опыт душеведа, до сих пор не понимаю чего-то самого главного в этой непростой жизни.

Покуда я размышлял обо всём этом и пытался вникнуть в разворачивающуюся передо мной мистерию взаимоотношения полов, изысканные яства медленно, но верно исчезали в наших утробах, — и вот Кострецкий, перестав, наконец, искриться спасительным остроумием и блаженно откинувшись на стуле, предложил «слегка прошвырнуться» — а после всей компанией проводить Кутю к её домику. (Круглый персиковый павильончик?.. Ну конечно же.) Все без возражений согласились — как любая скучная, плохо сколоченная компания мгновенно соглашается на все предложения активиста-подвижника, героически взвалившего на себя лидерские полномочия.

Гулять решили вниз по излюбленной Кострецким дубовой аллее с качающимися скамейками. При ласковом свете созревшего дня она выглядела далеко не столь зловещей, как показалось мне накануне, — и всё же, едва мы вступили в неё, я ощутил в душе неприятное послевкусие, перед глазами всплыли нож и верёвка; мне тяжело было смотреть как на Альберта, так и на Игоря. Видимо, тот с присущей ему чуткостью понял это, — так как в следующий миг, энергичным жестом схватив покорного Гнездозора под вялую руку, потащил его вперёд, интимно мурлыча на ухо — не иначе, всякие важные государственные соображения, которые посторонним слушать не полагалось. Мы с Кутей, хошь-не-хошь, остались в распоряжении друг друга.

Несколько метров мы пробрели в неловком молчании, и я большую часть времени смотрел под ноги, на чистый и ровный асфальт дорожки, а Кутя трогательно теребила косичку, видимо, размышляя, что ей делать с этим страшным и неуклюжим стариком. Я же, в свою очередь, размышлял, что больше напугает бедную девочку — угрюмая бессловесность или назойливые попытки поддержать светскую беседу с помощью наводящих вопросов, которые, скорее всего, покажутся ей бестактными. Увы, других я не припас. Пара наших добрых общих друзей — пока что единственное связующее звено между нами — стремительно удалялась от нас, фигурки их, мешковатая и постройнее, с каждой секундой становились всё чернее и мельче, всё глуше становились короткие всхохатывания и кокетливые мольбы Кострецкого: «Сашуля, Бога ради, только не о работе!.. Только не это! У меня каникулы!..» Наконец, я не выдержал. Как психотерапевт, мужчина и старший товарищ я просто обязан был взять инициативу на себя:

— Кутенька, а вы давно знакомы с Кострецким?..

Вообще-то меня больше интересовало — «с Альбертом», но из приличия я удержался. Однако тут же понял, что мог бы и об этом спросить. Едва я заговорил, Кутя обрадованно, робко вскинула на меня лучистый взор — очевидно, она точно так же, как и я, стеснялась и желала сближения с новым загадочным звеном маленького коллектива. Интересно, под каким соусом преподнёс ей Кострецкий мою персону?..

— Уже год, — ответила она с застенчивой и виноватой улыбкой, в которой явственно читалась боязнь, что я заподозрю её во лжи, не поверив в такой неправдоподобно-длительный стаж отношений. Что ж, в её возрасте, а было ей никак не больше девятнадцати, время и впрямь тянется долго, доооолго, очень долго. Эту-то глубочайшую истину я и сообщил ей — с лицемерно-стариковской галантностью, которая всегда противна мне самому, но от которой, видно, невозможно отделаться по достижении двадцатидвухлетнего рубежа. Кутя приняла её серьёзно и доверчиво — и какое-то время честно обдумывала услышанное, по-детски сосредоточенно уставившись большими серыми глазами в подёрнутое жемчужной дымкой пространство. Кого же она мне так напоминает?.. Я поёжился, вдруг поняв — ту, о которой я уже вспоминал нынче утром. Поистине — сегодня праздник ретроспекции.

А Лиза, то есть Кутя, видимо, всё это время производила в своей труднозабываемой, но хорошенькой головке сложные, но, как всегда, бессмысленные подсчёты, потому что вдруг спросила — с очень знакомой уважительной интонацией, словно кто-то там, наверху, решил меня добить:

— Вы его, наверное, с детства знаете?..

(Мы как раз поравнялись со скамейкой, на которой я вчера сидел с Кострецким; даже сейчас, при свете дня, я сразу узнал её — и тоскливое чувство во мне обрело окончательную полноту.)

Кого — его?.. Альберта? Теперь пришла моя очередь задуматься. Действительно — могу ли я с чистой душой сказать, что знаю его с детства?.. Знал ли я его? Но, оказалось, речь всё ещё идёт о Кострецком, который как раз в эту секунду обернулся и помахал нам рукой. Я вздохнул с облегчением. Странно, но, по-видимому, некое неясное смущение, удерживающее меня говорить об Альберте, разделяла и Кутя. Ну, со мной-то всё понятно. Но почему она?.. Сообщили ей о той давней истории? Едва ли.

Нет, я не являюсь старым другом семьи. Я случайная фигура. Так я ответил ей и тут же понял, что солгал. Но, если рассказывать ей, то рассказывать всё, а делать это, глядя прямо в ясные Лизины глаза, я не мог. Вообще, меня всё больше охватывало ощущение тягостного дежавю — второго за этот странный день. Возвращение Альбертика далось мне нелегко. Но Лиза — это уже слишком.

Кутя-кутя, кутёнок, беленький щенок. Будем надеяться, ей выпадет лучшая участь. А кстати — как будет «Кутя» полностью?.. Оказалось, Клавдия. Самое имя для королевы красоты. Впрочем, нынешние этого не знают.

Таким вот макаром, беседуя уже почти по-приятельски, мы достигли конца аллеи, выходившей, как оказалось, на широкое, необработанное, песчано-каменистое плато: с одной стороны его окаймляла дубовая роща, с двух других — высокий и редкий сосняк. С четвёртой был обрыв. Отсюда уже частично виднелся серебристо поблёскивающий пруд, расположенный, по-видимому, в глубокой низине; Кутя объяснила, что там, внизу — пляж с настоящим речным песком и что мы туда обязательно сходим, как выпадет погода.

Тут же стоял и небольшой одноэтажный домик, совсем простенький, с тёмными окошками и тусклозелёной крышей. Переодевалка и душевая — предположил я, и моя милая спутница радостно подтвердила догадку. У грубоотёсанной деревянной двери уже поджидали нас, переминаясь с ноги на ногу, два главных человека России. Судя по всему, Кострецкому так и не удалось отстоять своё право на каникулярное безделье — он уже не повизгивал, а лишь тихо и обречённо вздыхал, с покорным и капельку грустным лицом внимая своему полосатому боссу. Тот, слегка покручивая собеседнику верхнюю пуговицу «пиратской» жакетки (тут, похоже, были приняты прикосновения), тихим голосом ему тоже что-то, видимо, вкручивал.

Заметив наше приближение, они, однако, слегка оживились и без жалости развалили свою скульптурную группу на два независимых компонента. Кострецкий радостно замахал обеими руками. Альберт, стоя вполоборота, ноги циркулем, оглядывал нас с какой-то очень двусмысленной улыбочкой и огоньком непристойного любопытства в глазах, за который я набил бы ему морду, не будь я так стар, не будь я у него в гостях, не будь он Бессмертным Лидером и тд. Я сосчитал до семи, старательно впивая ноздрями влажный, пахнущий свежестью ветерок. Тут вдруг на Гнездозора, видимо, напал особо острый приступ романтической мужественности — ибо через секунду, едва подбежавшая Кутя опрометчиво прильнула к нему, он сгрёб её на руки — и, неловко переступая, пошёл на медленный виток вокруг своей оси, не обращая внимания на писк перепуганной жертвы. Похоже, бедняжка и сама не ожидала от своего мучнистого, вялого кавалера такой прыти. Но делать было нечего: покорно обвив тоненькими ручонками его круглую белую шею, она позволила ещё немного покружить — а потом и внести себя по невысоким деревянным ступенькам в домик, словно сам собой распахнувший перед влюблёнными скрипучую дверь, чтобы спустя миг надёжно укрыть их от нескромных взоров.

Мы с Кострецким — два оставшихся на бобах старых холостяка — переглянулись. Тот завистливо вздохнул и, бросив быстрый взгляд на часы, произнёс:

— Преферансик-то похоже, накрылся. Что ж теперь. Надо ж всё ж таки дать людям пообщаться друг с другом. Дело-то молодое.

Я ответил ему мерзкой понимающей ухмылкой — запоздалая месть Альбертику за мимический инцидент. В исполнении старика это, должно быть, выглядело ещё гаже. Представил себе — и наскоро перекроил в благостную улыбку доброго дедулиного умиления.

На самом-то деле никакой радости за «молодых» я не испытывал. Теперь, когда они исчезли из моего поля зрения, обаяние их двойной звезды резко для меня поблёкло — и наружу вылезли грубые белые нитки. Средний их возраст примерно сорок семь лет — чуть постарше Кострецкого. Ну да и ладно. Этому делу, как говорится, все возрасты покорны. Можно только позавидовать счастливому любовнику, который, судя по всему, пронёс сквозь житейские бури не только мощную потенцию, но и юношескую свежесть чувств.