Сергей Кузнецов - Живые и взрослые Страница 35

Я пишу это письмо, а ты, быть может, сморщенной старушкой лежишь в кровати, не в силах подняться без посторонней помощи, — и во всем огромном мире живых нет ни одного человека, который помнил бы тебя такой, как помню я: маленькой девочкой, еще не сознающей своей красоты.

Когда мы прощались, я сказал, что мертвым нельзя любить живых — потому что у мертвых нет времени. Ты вырастешь, сказал я, а вот я навсегда останусь пятнадцатилетним.

И это значит — мы никогда больше не увидимся. Даже когда ты уйдешь, когда пересечешь Границу — ты будешь совсем другой, ты все забудешь, не узнаешь меня, и, наверно, я не узнаю тебя.

Здесь нет времени, я не могу представить, как время делает из девочки — девушку, потом — женщину, а потом — старуху. Я не могу представить тебя иной, чем видел в тот, последний раз. Для меня ты всегда останешься семиклассницей, юной и прекрасной. И я прошу тебя: не спеши. Проживи свою жизнь до конца, до глубокой старости. Выйди замуж, роди детей, дождись внуков. Может быть, кто-нибудь из них будет похож на тебя. Может быть, когда там, у вас, пройдет много лет, твоя внучка, пиная ногой красные листья, пойдет в седьмой класс теми же улицами, что когда-то ходила ты. Дай Бог, чтобы она была похожа на тебя.

Вряд ли я увижу ее. Вряд ли рискну еще раз пересечь Границу — гибель Арда Алурина оказалась слишком дорогой ценой за подобные путешествия.

Я не хочу рисковать. Я боюсь за тебя, Марина. Я хорошо помню, как мой дядя предостерегал тебя и твоих друзей.

Поэтому я не отправлю это письмо. Я сотру эти слова из компутера, вычищу ему память, чтобы мой отец не мог их прочитать. Не хочу напоминать ему о тебе — но, боюсь, он и так слишком хорошо тебя помнит.

Ты знаешь, Марина, тебя в самом деле нельзя забыть.

Я — никогда не забуду. И хотя ты не прочтешь это письмо, я хочу, чтобы ты знала: я влюбился в тебя навсегда, влюбился на всю смерть.

Видишь, Марина, какое у меня получилось грустное письмо. Честное слово, я не хотел. Я бы с радостью рассказал что-нибудь смешное, шутку или анекдот — но у нас почему-то не бывает свежих анекдотов.

Но все равно — из далекого Заграничья, из мест, куда ты еще не скоро попадешь, я прошу тебя: улыбнись! Улыбнись мне, Марина, и, может быть, я смогу улыбнуться в ответ, смогу больше не сдерживать слезы.

Часть третья

Тайны живых

1

Весенний ветер раскачивал над улицей праздничный транспарант, надувал, словно парус, морской рябью морщинил голубое полотнище, серебряные буквы переливались, словно пена на гребне волны.

Слов не разобрать, но Лева и так знает: там написано «Живые женщины — свободные женщины!» — классический апрельский лозунг, старый, еще до Проведения Границ, с тех времен, когда живые женщины боролись против притеснения. Какое там было притеснение — сейчас толком никто не говорит: Лева читал, что раньше, когда мужчина становился мертвым, его жена должна была последовать за ним. Но если подумать: что значит «последовать»? Ведь тогда еще не было Границы — значит, можно было последовать, а потом вернуться? Какое же это притеснение?

В летнем лагере кто-то рассказывал, что до Мая мертвые держали специальные гаремы с живыми женщинами — мол, против этого женщины и восставали. Лева даже спросил об этом папу, но папа только фыркнул: «Гаремы? Тоже придумаешь! Романтик!» — и больше об этом не заговаривал.

Вчера Лева вместе с папой купил букет гвоздик — 22 Апреля цветы можно было найти только на рынке, и цены там были о-го-го какие! Букет они спрятали у Левы в комнате и утром вдвоем подарили маме. Получился вроде как один подарок на двоих — но тут уж ничего не поделаешь.

Вечная морока с этими подарками — пока был маленький, все было просто: картинку нарисовал или стишок наизусть выучил — вот и подарок. А теперь — седьмой класс, вроде как несерьезно стишок да картинка. А что дарить — непонятно. Купить он ничего не может, сделать сам — ну что он сделает? В прошлом году попробовал сделать вечный календарь — нашел на помойке пластмассовый ящик, вырезал оттуда пластинки, написал на них цифры, дни недели и месяца. Вбил гвозди в дощечку, надел пластинки на гвозди — все, как задумал.

Получилось ужасно, стыдно вспомнить. Мама, конечно, умилилась, сказала «спасибо», бабушка Роза так даже восхитилась, воскликнула «какая красота!» — но что-то больше Лева этого календаря не видел.

Может быть, поэтому Лева в этом году совсем не радуется первому весеннему празднику. В детстве всегда его любил — всюду цветы, лозунги, солнце светит, — а сейчас никакого праздничного настроения, сам не знает почему.

Ветер задувает под куртку. Куртка живая, холодная, на пуговицах. Мертвые куртки все давно на молнии, но откуда у Левиных родителей деньги на мертвую куртку?

Лева ежится. Вроде и солнце светит, и желтые одуванчики начали появляться на зазеленевших газонах, а вот ветер подул — и холодно. Может, дело в том, что он сидит здесь уже битых полчаса? Пойти, что ли, в школу, подождать в раздевалке?

Нет, не пойдет.

Ведь какая была мысль — как бы случайно прийти сюда. Вроде как пойти в праздничный день погулять, присесть погреться на солнышке, почитать книжку — и как бы случайно встретить Нику, возвращающуюся с олимпиады. А в раздевалке — какое же это «случайно»? Сразу понятно, что он там делает!

Кстати, а чего Лева конспирируется? Почему не сказать Нике, что вот, пришел ее встретить, узнать, как олимпиада? Почему утром сказал маме, что идет гулять с Гошей? Никогда раньше маме не врал — а тут на тебе!

Наверное, это из-за олимпиады. Мама и так огорчилась, когда узнала, что Лева не прошел в финал. Не мог же он объяснить, что на отборочном туре он прятался в шкафу и читал файлы Гошиной мамы! И папа стал говорить, что Лева совсем мало уделяет времени учебе, вот летом собрался в какой-то дурацкий поход на Белое море, а надо больше заниматься, ведь старшие классы — самые важные, а потом стал рассказывать истории про своих одноклассников, которые в пятом-шестом классе были отличниками, а потом все забросили, даже в институт не поступили… Слушая его, Лева вдруг подумал: а что, если ответить папе: «Ну и что, что не поступили! Может, у них-то все и получше получилось, чем у тебя!» — и тут же ему стало противно, хотя он, конечно, ничего не сказал, только подумал. Разве можно так о папе? Конечно, денег у них немного, но зато родители — заслуженные учителя, все их уважают.

И библиотека у Левы самая большая в классе.

Вот только куртка старая и холодная. Но ведь вещи — это не главное, верно?

Двери школы открываются, оттуда выходят парень с девушкой — наверное, десятиклассники. У девушки в руках букет гвоздик, ветер развивает светлые волосы, у парня на плече — две сумки.

Лева знает: когда мальчик гуляет с девочкой, он должен нести ее сумку. Не потому, что сумка тяжелая или девушки — слабые, нет, это для того, чтобы девочка понимала — он за ней ухаживает.

Ухаживать — это значит ходить вместе, носить сумку, браться за руки, дарить цветы. Потом — поцеловаться, но это еще очень не сразу.

Лева никогда ни за кем не ухаживал. Ну, то есть он ходил вместе с девочками — и с Мариной, и с Никой, и с другими девчонками, если было по пути, — но за руку не брал, цветов не дарил и даже сумку не предлагал понести. Как это так? На ровном месте взять — и предложить понести сумку?

«А ведь можно было сегодня подарить Нике цветы, — думает Лева. — Вроде ничего особенного, праздник, 22 апреля, День Живых Женщин — но это надо было еще вчера купить, денег у папы попросить, объяснять что-то… нет, конечно, какие уж тут цветы!»

А вот этот парень, с двумя сумками, — он девушке цветы подарил. Ну так он уже десятиклассник, совсем другое дело! В десятом классе и Лева тоже будет Нике дарить цветы, там уже можно будет не стесняться.

Лева пытается представить: вот он взрослый, высокий — и Ника тоже повзрослевшая, другая… какими они будут? Нет, ничего не получается. Проще представить себя военным разведчиком, королевским мушкетером, охотником за мальтийской птицей, но невозможно представить в десятом классе ни себя, ни Нику. И тем более невозможно представить, как они идут рядом, две сумки у него на плече, букет цветов у нее в руках.

Разве девочки влюбляются в рыжих очкариков? Да такого ни в одной книжке не вычитаешь!

— Вот ты где! — кричит Гоша. — А я к тебе зашел, а твоя мама сказала, что ты со мной гуляешь! Я подумал: может, ты к Маринке пошел, а она сразу догадалась, что ты Нику ждешь!

— Никого я не жду, — буркает Лева, — так просто сижу, греюсь на солнышке.

Гоша плюхается рядом, Марина трогает скамейку рукой и остается стоять. На ней — белые джинсы, те самые, мертвые. Ну и куртка, конечно, тоже мертвая, теплая, на молнии.