Составитель Чекмаев - Либеральный Апокалипсис. Сборник социальных антиутопий Страница 36

Барсуков развернул голограмму «Яблоневый сад» и предложил поработать кистью и красками. Через полчаса прошелся среди мольбертов, заранее зная, что увидит. Яблоки, одни только яблоки. Красное и желтое. Тушки… люди выбирали самое яркое из того, что видели. Словно мотыльки.

У крайнего мольберта пухлая девушка задумчиво грызла кисть. Губы, щеки стали зелеными, и Барсуков заинтересовался. Девушка нарисовала небо и яблоневые ветви, протянутые к небу словно руки. Надо же… Как ее зовут?

«Я Маша» — прочитал Барсуков на бейджике и застыдился.

— Плохо, да? — спросила Маша с непоколебимой уверенностью человека, у которого всегда все плохо.

Конечно, рисовала она из рук вон. Но рисунок Барсукову неожиданно понравился. В нем был намек на чувство.

— Все сегодня наперекосяк! — пожаловалась Маша, не дожидаясь ответа. — Скажите, господин Барсуков… — Девушка замялась, но продолжила: — …как опытный и эмоционально развитый гражданин, объясните, что такое любовь?

Барсуков потерял дар речи.

— Как определить? — напирала Маша. — Я познакомилась с молодым человеком. Он… ну, немного не такой, как все. Я не могу понять, люблю его или нет.

И Барсуков вспомнил. Месяц назад ему дали группу новеньких, и кураторша не пощадила, заставила похмельного Барсукова изучить дела.

«У этой, — вспомнилось Барсукову, — наркозависимые родители. Ей еще повезло, руки–ноги–го–лова на месте. Работает консультантом в обувном магазине. Абсолютная эмоциональная глухота. Как пробка, господи прости».

Маша тарахтела, аки суздальская трещотка, и Барсуков быстро уяснил, что необычен молодой человек, во–первых, пламенными речами, а во–вторых, банальным отсутствием жилья. Маша, как девушка инстинктивно добрая, бродягу пустила и в третью ночь (как советовала методичка — не раньше) совершила с ним добровольный коитус. Молодой человек предложил руку и сердце (как подозревал Барсуков — в обмен на доступ к холодильнику). Маша сверилась с методичкой и взяла тайм–аут. Теперь тайм–аут истекал, а четких указаний — «да» или «нет» — методичка не давала. Явная недоработка. Крепким обувным умом Маша понимала, что замуж надо. Но мировая медиакультура дезориентировала девушку. Замуж следовало по любви, и Маша прилежно ее искала. Замеряла пульс и давление, вела дневник мыслей и эмоций, но сделать вывод затруднялась.

Барсуков в смущении пролистал дневник. Парочка любилась с неутомимостью паровой машины. Отличить любовную тахикардию от посткоитального сердцебиения не представлялось возможным.

— Ой, это не мое! — Девушка вдруг покраснела и затрепетала ресницами. — Не знаю, откуда это!

Барсуков выхватил из дневника лист тонкой прочной бумаги, разрисованный линиями и значками. Скомкал и воровато сунул катышек в карман. Кажется, не заметили! А эта… и впрямь как пробка! Тушка чертова!

Маша смотрела взглядом готовой к забою коровы. Будто сейчас Барсуков прокусит ей уши клеммами, запустит разрядник, и отойдет она, тушка Маша, не успев даже обмочиться.

Барсуков перевел взгляд на рисунок: ветви тянулись к небу в немой мольбе.

— Гони бродягу, — сказал он жестко. — Подведет тебя под статью.

Настроение резко испортилось.

Барсуков ушел прямо с занятия, написал заявление, получил расчет, выкурил–таки еще сигаретку и помчался домой. Дома ждал дерьмовый — Барсуков не отрицал, — но сладкий вискарек.

Работа оказалась и впрямь непыльная: сиди в просторной студии, работай по профессии. Но капелька дегтя в бочке меда плавала.

Натурщицы.

Барсуков видел их только издали и не горел желанием познакомиться.

«Кунсткамера, — объяснил Пашка. — Уродство, ставшее красотой. Пиши уродов, Барсук, пиши! Рынок требует остренького!»

Моделям отвели просторные апартаменты, увешанные полупрозрачными зеркалами, сканерами и камерами. Натурщицы слонялись по апартаментам отведенные часы, спали, кололись, вязали, пили, кто–то даже читал.

Художники за стеной работали. Барсуков буквально за неделю оформил «живыми» красками безногую тетку, бывшую олимпийскую чемпионку, подсевшую, судя по расплывающемуся взгляду, на что–то окончательное. Портретец вышел так себе, хотя и жил, как положено. Отзывался на настроение хозяина — чемпионка то улыбалась, то хмурилась, то рыдала навзрыд. Пашка быстро его пристроил, но Барсукова выматерил.

— Чемпионку помнят, — объяснил галерист, — поэтому взяли и не хрюкнули. Но меня, Барсук, за лошка держать не следует! Или работай, или взад к дебилам проваливай.

Барсуков усиленно работал, и даже с вискариком практически завязал. Все ждал, когда вернется форма, когда придет легкая кисть, которой до слез, до скрежета зубовного завидовал во времена оны бездарь Пашка.

Через месяц чемпионку снова привезли, с почерневшими руками.

«Три дня, и в хоспис», — сказал врач, и Барсуков трое суток отработал на ять. Чемпионка смотрела с портрета звериным взглядом умирающего человека.

— Пойдет, — залоснился удовольствием Пашка. — Хвалю, отдыхай.

Вернувшись из краткосрочного отпуска, Барсуков увидел в студии, в уголке за вешалкой, мальчика.

— Ты кто, малыш? — спросил Барсуков.

Мальчик промолчал.

— Мужчина, у вас какой–то интерес к ребенку? — вкрадчиво поинтересовался некто в дорогих очочках и легкой небритости.

Не студия, а базар, огорчился Барсуков, торопливо отстраняясь от мальчика. Ни господина в очках, ни свиноподобного амбала за его спиной Барсуков не помнил, хотя в студии действительно царил восточный базар: здесь работали, ели и спали.

— Барсук, спасай, — приказал Пашка, даже не поздоровавшись. — Одного уволил, двоих депремировал. Не дается, сучка!

За стеклом сидела женщина с изуродованным лицом.

За что ее так, господи?! Барсуков сразу понял — не авария. Не случайный хулиган с ножом.

Женщину уродовали, целенаправленно и со вкусом. Работал заплечных дел художник.

Барсуков посмотрел холст. Его коллеги–предшественники состязание палачу проиграли. Во всех набросках главным оставался шрам. За шрамом не было видно женщины.

— Возьму, — решил Барсуков, хотя только что был уверен в обратном. — Сколько?

— Сто десять плюс роялти, — отреагировал Пашка. — Больше не проси.

— Времени у меня сколько? — мягко поправил галериста Барсуков.

— Две–три недели, — вмешался давешний хлыщ в очочках. — Потом суд.

Быстро выяснилось, что молчаливый мальчик за вешалкой — сын уродки. А небритые очочки и свиное рыло — какие–то не то родственники, не то знакомые, сопровождающие мать с сыном даже в туалет.

Ну что ж, родственники так родственники. Лишь бы под ногами не путались.

На следующий день Барсуков окончательно уверился, что орешек ему попался крепкий. Женщина за зеркальным стеклом практически не двигалась, сидела, закаменев лицом, и шрам на обозрение не выставляла. Но он все равно выползал из–под кисти как заколдованный, расплывался, заполнял собой портрет, выталкивая женщину вон.

Барсуков порвал холст и пережил Пашкину истерику.

— Дайте ей одежду, — велел он. — И выпить… или покурить–уколоться, что она предпочитает. Сидит как вымороженное полено.

Женщина закуталась в халат, попросила кофе и отказалась от остального. Барсуков разглядывал ее, упершись лбом в стекло. Женщина заволновалась, хотя видеть художника не могла.

А Барсуков размышлял.

Высокий лоб. Черные волосы. Серые потухшие глаза. Правильные черты лица. Красивая от природы фигура, еще не загубленная наплевательским отношением.

И шрам, пожирающий человека.

Барсуков сделал кое–какие наброски и снова порвал. Не выдержал, закурил–таки сигаретку.

— Может, ей сына не хватает? — спросил он. — Бывает же так: сама по себе — ничто, вся в детей ушла.

— Не тот случай, — качнул головой Пашка. — Она из бывших, свысока падала. Насчет сына — что мы можем сделать? Не за стекло же его, там как в женской бане. Она его утром привозит, вечером забирает, а днем он под вешалкой сидит.

— Пусть лучше дома сидит, а? Вместе с матерью, — предложил Барсуков. — А я приезжать буду.

Пашка закручинился, поскольку бизнес на уродах, как и подозревал Барсуков, расцветал в опасной близости от клинка фемиды и широкой огласки не искал.

— Ладно, — согласился Пашка, оценив одним взглядом груду испорченного холста. — Будешь ездить к ней частным порядком. А я потом выкуплю. Накину чуть–чуть.

Барсуков спустился к выходу и начал ждать. Он хотел увидеть женщину в естественной обстановке. Как ее, кстати? Юлия Михайловна?

Юлия Михайловна разочаровала Барсукова. Если в студии ее лицо казалось замороженным, то на улице — просто каменным. Женщина прикрыла шрам причудливой шляпкой и побрела навстречу ветру. Мальчик держался за нее двумя руками.

— Юлия Михайловна! — окликнул художник эту нелепую парочку.