Сергей Пономаренко - Час Самайна Страница 39

У Жени голова пошла кругом от всей этой информации. С одной стороны, Яков — герой революции, с другой — палач, у которого руки не то что по локти в крови, а гораздо выше.

При каждом возвращении в Москву Блюмкин вел богемный образ жизни, покровительствуя поэтам-имажинистам, при необходимости спасая от подвалов Лубянки. Жизнь и деятель­ность Якова Блюмкина заслуживала двойственной оценки, таким же было и отношение к нему Жени. С одной стороны, она его почти ненавидела, а с другой — ее к нему тянуло. И она никак не могла разобраться, чего было больше: ненависти или влечения, может, даже любви?!

Ее бесило его невнимание — ведь должен был подойти, рас­спросить, как она выбралась из Украины, почему оказалась здесь! А он проходил мимо, словно она была обычным сотруд­ником, с которым ничего не связывало в прошлом.

Работы у Жени было очень много, часто приходилось заси­живаться до позднего вечера и возвращаться домой ночью.

Когда появлялось время, она составляла Гале компанию на вечерах поэзии. Иногда заходили в кафе «Стойло Пегаса», облюбованное имажинистами. Там она как-то увидела Блюмкина и стала свидетельницей безобразной сцены.

В кафе было полно народу. Блюмкин пировал в большой  компании, где было немало женщин. Женя с Галей сидели за столиком в самом углу, стараясь не привлечь его внимание. Внезапно поднялся шум, и Женя увидела, что Блюмкин стоит перед столиком возле окна и целится из револьвера в бледного от страха круглолицего полноватого молодого человека в сером костюме. Его уговаривают не стрелять. Наконец он соглашается и возвращается за столик, презрительно бросив на ходу:

— Хамов надо убивать! Иначе ничего не выйдет. Революция погибнет!

От официанта они узнали, что молодой человек, комедий­ный актер немого кино Игорь Ильинский, начал вытирать ботинки бархатной портьерой, а Блюмкин это увидел и чуть было его не застрелил.

— Неужели он мог это сделать? — удивилась Женя. — Не­ужели он так изменился?

— Он был таким и прежде, ты просто этого не замечала. Лю­бовь слепа. А может, не было подобной ситуации, чтобы разо­браться... Как-то в ресторане, пьяный, он вытащил пачку ор­деров и сказал, что ему достаточно вписать туда имя человека и того расстреляют. Потребовал у пьяной компании назвать фамилию, чтобы вписать ее в ордер. Мандельштам подскочил к нему, выхватил ордера и порвал. А потом даже ходил к Дзер­жинскому жаловаться на Блюмкина. А одной поэтессе Блюмкин даже предлагал поехать с ним, чтобы заняться любовью на тру­пах расстрелянных... Есенину предлагал поучаствовать в рас­стреле, чтобы почувствовать, что значит убить человека...

— Выходит, я знала другого человека, а не того, который сидит там, — сказала Женя и увидела, что на колени к Блюм­кину взгромоздилась рыжеволосая девица и целуется с ним. — Я хочу отсюда уйти.

— Хорошо. Пойдем, — согласилась Галя.

Они вышли на улицу.

— Галя, тебе не кажется, что мы дуры? — спросила Женя. — Жертвуем собой в ожидании чего-то несбыточного, иногда бывая неискренними даже с самими собой. Ведь на самом деле я приехала в Москву из-за Якова, хотя пыталась объяснить это более вескими причинами. Ты была права: тогда, в ванной, я его хотела и поэтому молчала, понимая, что с его стороны это лишь тяга пьяного мужика к своей собственности, какой я была все это время. После Якова у меня никого не было, если  не считать кратковременного романа, если можно его так назвать, на Крайнем Севере с одним ничтожеством. Но это только от одиночества, когда хочется выть, рыдать, рвать на себе волосы, лишь бы изменить что-нибудь. Скажи, разве я дурнушка и не могу рассчитывать на ответное чувство?

— Женя, ты настоящая красавица! Мне бывшие сотрудни­ки при встрече говорят, мол, хорошую, красивую замену ты себе нашла, но недоступную. К ней, говорят, не подойдешь.

— Они не понимают, что женщине, кроме физического вле­чения, и даже больше его, требуется духовное, правильнее сказать — любовь. Я была гражданским браком за красным командиром Иваном. Сейчас понимаю, что нас соединяла только страсть, физическое влечение. Когда он меня предал, у нас ничего не осталось. А Яков вначале завоевал мою душу, лишь потом тело. И даже теперь, увидев его совсем другим, зная о нем много неприятного, я все равно не могу сказать, что полностью вычеркнула его из своей жизни. И если он вдруг сделает попытку все вернуть, то... Но это большая глупость! Уходя надо уходить, дважды в одну реку не войти, ибо это невозможно, доказано еще великим мудрецом древности!

— Женя, и я над этим не один раз думала. Но что делать, если среди окружающих я не вижу интересных людей, все они мне скучны? Когда Сергей покинул меня и уехал, я в отместку пыталась изменить ему с другим. Сейчас мне смешно это вспоминать. Разве можно изменить человеку, которого любишь больше, чем себя? Я изменяла от злости, малейшее движение чувственности старалась раздувать в себе. Правда, к этому примешивалось любопытство... В итоге пусто внутри, и нет ничего, чем можно эту пустоту заполнить. И изменить что-либо — иллюзия!

— Разве мы не заслужили другой любви? — спросила Женя.

— А может, мы наказаны любовью? — ответила Галя. — Надо прекратить терзаться прошлым и вернуться в настоя­щее. Сергей женился на Айседоре, Яков на Татьяне — они свой выбор сделали. Даже если мое женское естество проснулось благодаря ему, надо быть искренней до конца и не только на словах признавать, что это не дает мне никаких прав на него. Если же, несмотря ни на что, я страдаю, значит, я хочу иметь эти права. Неужели же это стремление и есть любовь? Я часто раньше думала: не является ли самым большим доказатель­ством моей любви победа над физической потребностью? Мне казалось, что, сохранив физическую невинность, я принесу самую трудную жертву любви к Сергею. Никого, кроме него. Но не было бы это одновременно доказательством того, что я ждала и что этим вызвано мое отношение, моя преданность именно этой искусственной верности? Если я хочу быть жен­щиной, то никто не смеет мне запретить этого или упрекнуть меня! Это его слова... Подруга Аня познакомила меня с одним человеком. Он гораздо старше меня, женат на женщине с ре­бенком, много перенес, бывший политкаторжанин, знакомый Есенина. Я начала встречаться с ним, чтобы погасить боль в сердце, и мне стало легче!

— Галя, значит, у тебя кто-то есть! Ты можешь сказать, кто он?

— Нет. Это не только моя тайна, но и этого человека. Мы встречаемся без каких-либо обязательств, предоставив друг другу право уйти, точнее, не прийти по желанию или необходимости. Ты спрашивала, ревнива ли я? Да, я ревнивая! Ревную не только Есенина, который далеко от меня, но и своего друга, который рядом. Но он каждый день возвращается к жене... Не могу не ревновать. Это гадко! Ведь если ему хорошо, то какое я имею право не хотеть этого? Наоборот, если я по-настоящему люблю, то должна радоваться... Быть может, со временем я научусь довольствоваться этим.

В начале лета 1923 года Женя получила служебную комнатку  в большой коммунальной квартире. С одной стороны, ей было жаль уезжать от Гали, с другой — теперь у нее было собствен­ное жилье. Какая бы Галя ни была хорошая подруга, у нее были свои странности, свои суждения, которые не всегда соответ­ствовали Жениным, и приходилось уступать.

Обустройство занимало все свободное время. Женя пере­стала видеться с Галей, и когда та позвонила в конце августа, то очень обрадовалась.

— Как это называется? — строго спросила Галя. — Словно птичка вылетела в форточку, свила гнездышко — и с глаз до­лой, из сердца вон?

— Галя, милая! Прости великодушно! Вить гнездышко ока­залось непросто, ты же знаешь! Даже чтобы подобрать зана­весочки из ситца, пришлось изрядно побегать. Но теперь могу пригласить к себе в гости. Ты сегодня вечером не занята?

— Спасибо за приглашение, но с посещением повременю. Лучше приходи в «Стойло Пегаса». Там ждет сюрприз! Заодно и поболтаем.

После работы Женя, заинтригованная, поспешила в кафе. Зал оказался забитым людьми. Слева несколько столов были сдвинуты — видно, там праздновали какое-то событие. увидела много знакомых лиц, и среди них Галю. Та приветственно махнула рукой, и Женя направилась к столу. Подойдя поближе и увидев знакомую шевелюру цвета спелой пшеницы, догадалась: Есенин вернулся. Он был без Дункан и о чем-то оживленно рассказывал. Внешне он изменился — вид у него был очень болезненный.

— Что вам рассказать об этом ужаснейшем царстве мещанства, граничащего с идиотизмом? — услышала она звонкий голос Есенина. Галя показала на стул рядом с собой, и Женя присела. — Кроме фокстрота, там почти ничего нет. Они только жрут и пьют — и опять фокстрот. Человека я там не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде госпо­дин доллар, на искусство начхать! Высшее достижение — мю­зик-холл. Даже книг не захотел там издавать, несмотря на де­шевизну. Никому это не нужно. Ну и я их тоже с высокой лестницы по-нашенски! Куда же нам со своей непристойной поэзией? Это так же невежливо, как коммунизм!