Владислав Крапивин - Тополята Страница 4

– И были приключения? – спросил Гарик Сорокин.

– Были. Но уже дома. Потому что соседи сообщили нашим родителям о плавании… Все равно никто из нас не жалел об этом путешествии, оно получилось восхитительным… И вообще это было замечательное время. До сих пор помню наши старые кварталы. И жалею, что их снесли. Пусть меня критикует начальство, но я всем говорю, что нынешняя новостройка на берегу – будто кость в горле у города. Особенно торчащий выше всех дом. Небоскреб-инородец…

Теньке сперва послышалось: «Небоскреб и народец»… В самом деле! Там живет его, Тенькин, Народец!

Потом он, конечно, понял, о чем сказала Анна Евсеевна. Однако то, что услышалось вначале, понравилось больше и запомнилось крепко.

Конечно, выросший над берегом Зуб – не подарок для города, зато маленькому Народцу в нем удобно, просторно и хватает места для приключений. Совесть у Теньки была спокойна. До той поры, пока Виталя не сказал про возможность обрушения. Но… скоро Тенька прогнал из души опасение. В конце концов, если эти тик… тек… тонические плиты миллионы лет лежали спокойно, с какой стати они начнут двигаться именно сейчас?..

Надо было вернуть велосипед Шурику. Тенька подкатил к дому, задрал голову к балкону второго этажа:

– Шу-урик!

Тот выглянул, кивнул:

– Сейчас…

Вдвоем они повели «Кузнечика» к «стойлу», то есть к сараям, где у здешних жильцов хранилось всякое имущество. Шурик запер «коняшку», вернулся и вдруг сказал:

– Хочешь, пойдем к нам?

– Зачем? – Раньше Шурик Черепанов никогда не звал его к себе.

– Ну… так. Мама пирожки с капустой жарит…

– Не-е… Я не хочу.

То есть пирожки – это очень даже неплохо, но…

– Как я в таком наряде… Мама скажет: «Оборванец явился…» – Тенька пошевелил плечами с ветхими лямками комбинезона.

– Подумаешь! Не видала тебя мама, что ли?

Но одно дело, когда мама Шурика видела Теньку на дворе, среди потрепанной ребячьей компании, а другое – у себя дома, рядом с аккуратным, чистеньким сыном. Шурик-то был в летнем адидасовском костюмчике с лампасами и белыми трилистниками на синей блестящей ткани. В общем, такой, каким и полагается быть сыну институтского работника, который называется «доцент».

– Не, Шурик, я правда не хочу… – Тенька вдруг почувствовал, что устал. Присел в одуванчики, прислонился затылком к поленнице (тут всюду были сложены дрова, потому что в некоторых домах сохранились печки).

Шурик не уходил. Стоял в двух шагах и нерешительно смотрел на Теньку. И в Теньке тоже шевельнулась нерешительность… и виноватость. И чтобы она не царапала потом, Тенька выговорил:

– Шурик… ты это… извини меня…

Тот раскрыл коричневые глазища:

– За что?!

– Ну, потому что… недавно… мама сказала: «Чем в комнате торчать, попросил бы у Шурика велосипед и покатался…» А я ей: «Да ну, он жадина…»

– Почему? Я же…

– Ну, так сболтнулось… Слышал недавно, как ты не дал кататься Егорке…

– Ему же нельзя! Еще шов не зарос после аппендицита!

– Я и забыл про аппендицит… Да и вообще, брякнул сдуру… не обижайся…

– Да ладно тебе… О чем говорить… – пробормотал Шурик. Встряхнулся: – Подожди, я сейчас…

Он вдруг бросился к соседней поленнице, сложенной у кирпичной стенки. Ловко забрался по торчащим бревнышкам на гребень, покачался на краю. Гибкий, как маленький гимнаст из книжки «Гуттаперчевый мальчик». Похоже, что он, как и Тенька, ничуть не боялся высоты. Потом Шурик шагнул к стенке, покачал и вынул два кирпича. Что-то достал из открывшегося тайника, спрятал под рубашку. И плавно спрыгнул (просто слетел, как птица!) к Теньке. Присел на корточки. Оттянул на животе рубашку:

– Вот…

В траву упали плотные брусочки пенопласта.

Тенька… он и удивился, и засмущался: выходит, Шурик что-то знает?

А тот и не скрывал:

– Я видел два раза, как ты пускаешь кораблики. Издалека смотрел… И подумал: может, тебе такие кубики пригодятся… Да ты не бойся, я никому не скажу. Я же понимаю, что у тебя своя игра, для одного…

– Я не боюсь… – бормотнул Тенька. И захотелось почему-то узнать: «А у тебя есть своя игра?» Но не решился. Поднял кусок пенопласта, потер о коленку. На ворсистой материи осталось белесое пятно. Тенька помусолил мизинец и провел им по пятну – появилась темная полоска. «Будто котенок мазнул хвостом…» – подумалось Теньке (у него иногда проскакивали в голове неожиданные сравнения). Тенька вскинул глаза на Шурика:

– Ты не знаешь, где можно достать кошку?

Шурик уточнил без удивления:

– Чтобы жила у тебя?

– Ну да… – Тенька снова потер пенопластом штанину.

– Если беспризорную, то не трудно найти… – Шурик подошел к вопросу со всей серьезностью. – Но тебе ведь надо, наверно, не тощую, не грязную…

– Да хоть какую… – вырвалось у Теньки с неожиданной печалью. – Я бы откормил… Главное, чтобы рядом сидела почаще…

– А… твоя мама разрешит?

– Конечно, не разрешит… сначала. А потом куда денется?

– Моя бы сказала: «Убирайтесь оба…» – грустно сказал Шурик.

– Ну так это сначала… – повторил Тенька.

– А какую тебе надо? Котенка или уже большую?

– Да хоть какую… – опять сказал Тенька и чуть не добавил: «Только бы мурлыкала», но постеснялся. – Лучше бы молодую. Не совсем котенка, но и не полностью взрослую. Котята еще глупые, а пожилые… у них свой характер. Могут не привыкнуть к новому хозяину…

– А кого лучше? Мальчика или девочку?

– Да все равно… – «Лишь бы урчала, когда гладят…»

– А какой расцветки? – не отступал Шурик.

– Да не все ли равно! – В Теньке уже царапнулась досада на Шуркину дотошность. И, чтобы спрятать ее, он сказал: – Можно разноцветную. Я про такую читал в книжке писателя Куприна. Ее звали Ю-ю…

– Интересное имя, – одобрил Шурик. И пообещал: – Хорошо, Тень. Если увижу подходящую кошку, сразу тебе скажу…

Кошка вскоре появилась, но без помощи Шурика. И Тенька не стал называть ее Ю-ю. Потому что к тому времени это слово для него приобрело другое значение. Совсем не ласковое…

Деревянные шаги

В понедельник пришлось идти на уроки в полном школьном костюме – в штанах со складками от утюга и в твердом, будто картон, пиджаке (он так и не обмяк за весь учебный год). И даже в белой рубашке с галстучком. Анна Евсеевна еще на той неделе специально пришла ненадолго «с больничного» и предупредила:

– Все должны выглядеть. На классный час к вам придут гости.

Третий «Б» заныл. Какой там еще классный час, он бывает по пятницам! И вообще хватит мучить детей перед каникулами…

– Цыц, – добродушно сказала Анна Евсеевна. – Это распоряжение гороно… А если смотреть глубже и дальше, то не гороно и даже не министерства, а Организации Объединенных Наций. То есть ООН…

– ООН в Америке, а мы при чем? – не поверил конопатый Лех Запал.

– Добрались и до нас… – объяснила Анна Евсеевна с грустно-сердитой ноткой. И попросила: – На собрании, при посторонних, ведите себя воспитанно. Тем более что меня не будет, врачи еще не выписывают…

Значит, по-прежнему будет Зинаида Ивановна. Ну что ж…

Зинаида Ивановна была молодая, работала первый год. Она учила третий «А» и время от времени, в другую смену, заменяла Анну Евсеевну – когда ту одолевали всякие хвори или не менее важные дела. В общем, свой человек. И хороший тем, что на ее уроках можно было резвиться посмелее, чем у Анны Евсеевны.

Зинаида Ивановна провела урок математики (прямо скажем, через пень-колоду), потом диктант. «Ох и грамотеи! Вот покажу ваши писания Анне Евсеевне, что она скажет…» – «А вы не показывайте!» – «А ты, Кропоткин, не пиши слово «кандидат» через «о». Такая образованная личность, а ляпаешь ошибки…» – «Я не ляпаю! Это от слова «кондовый», то есть «тупой». Сперва «кондидаты», потом депутаты. Вон, вчера по телеку…» – «Сядь, оратор… На следующем уроке всех спрошу стихи, которые задавала Анна Евсеевна…» – «А она не задавала!» – «Сорокин, не считай меня совсем дурочкой…»

Классный час был четвертым уроком.

Когда все расселись и даже малость притихли, ожидая неизвестных гостей, у Теньки вдруг екнуло сердце. Да, именно екнуло – перестукнуло, выбившись из ритма, и замерло на миг в нехорошем предчувствии. Потому что он услышал шаги.

Память об этих шагах сидела в нем с осени позапрошлого года. С тех дней, когда решалась (и чуть не сделалась жуткой) его, Тенькина, судьба. Потом, когда все осталось позади, память эта съежилась в комочек, притихла в дальнем уголке души и почти не просыпалась. Зачем ей просыпаться, если тех событий никогда больше не может случиться! (Скорее уж и правда сдвинутся тектонические плиты под Айзенверкенбаумом.) Но вот теперь память ожила, отозвавшись на далекий (для других неразличимый, наверно) деревянный стук.

«Туп… туп… туп…»

Так ходили по тоскливым учреждениям те самые тетки. Похожие на тяжелые колоды с деревянными лицами без губ. Ноги у них тоже были деревянные – бревна. И башмаки – утюги из дерева. И стучали они по паркетным плиткам в конторах всяких опекунских представителей, адвокатов, следователей и судебных приставов – там, где на жестких скамейках прижимался к маме восьмилетний Степан Ресницын. Ступали так, будто этими твердыми плитками были вымощены не только те казенные коридоры, а весь земной шар…