Виктор Беньковский - Анахрон (полное издание) Страница 4

Тут пойманная девка вдруг дернулась и хрипло выкрикнула невразумительную угрозу.

— Ой, — вымолвила Софья Петровна и попятилась. — Ой, эти прибалты–чечены, не связываться бы с ними…

Меньше всего угонщица была похожа на чеченку. А вот на эстонку тянула.

Очень не любил Сигизмунд эстонцев. На польскую кровь свою грешил. Потому лишь укрепился в первоначальном решении сдать девку участковому. Пусть–ка русскую зону потопчет.

— Ой, Сигизмунд Борисович, не связывались бы вы с ними… Отпустили бы от греха… Не то бомбу взорвут во дворе. Вон как в Москве–то, по телевизору передавали…

Девка повернулась и устремила на Софью Петровну ненавидящий взгляд безумных глаз. Прямо Вий какой–то.

Софья Петровна визгливо призвала своего пуделя и метнулась в темноту.

— Пошли, курва! — грозно сказал Сигизмунд девке. И поволок ее по осыпающимся ступенькам к парадной.

* * *

На лестнице обторчанная угонщица принялась брыкаться с удвоенной силой. Только два потных года в тренажерном зале среди скудоумных качков дали Сигизмунду резерв одолеть тяжелый подъем. Девка грозно рычала — запугивала. Кобель рычал тоже. Словом, оба сделали все, чтобы Сигизмунд чувствовал себя полным дураком.

Гуманист хренов. А дверь как открывать? Чтобы открыть дверь в сигизмундову квартиру обе руки потребны. Не подрочишь, такую дверь открывая–то.

Кобель — ладно. Никуда не денется. У двери будет виться, скрестись умильно, потому как после прогулки ему вкусненькое полагается. Заведено так было между кобелем и Сигизмундом.

А у девки, видать, второй приход пошел, или как там это у них, у торчков, называется. Не любил их Сигизмунд.

Вообще, если вдуматься, много кого не любил Сигизмунд. Прибалтов. Низкорослых наглых кавказцев в кожаных куртках. Быков с бритыми затылками. Ментов очень не любил, особенно гаишников. Жирные морды в телевизоре раздражали Сигизмунда. Отдельно не любил Сигизмунд все, что исходило из столицы нашей родины — города Москвы. (Кроме, впрочем, водки.) Это чисто Петербургское. Этим полагалось гордиться. Всякие безродные лимитчики к Москве были равнодушны. И этим отличались от коренных.

Ну ладно, хрен с ним со всем. С преступницей–то что делать?

Тут угонщица сама облегчила Сигизмунду задачу. Руку–то ей он держал на заломе. Так сумела стерва извернуться и цапнуть. Зубами. За куртку укусила. Ну сучка — она сучка и есть!.. Эстонские снайперши, «белые колготки», — те, говорят, тоже кусались…

«Получай, падла, суверенитет!» Так назывался хороший удар — по ушам. Знакомый один научил. Качок. Ума немного в черепной коробке сберегал, но вот биться был горазд. Почему удар так называется? А хрен его разберет — назвали так.

И получила! Влепил ей Сигизмунд «суверенитетом» от всей своей великоросской, великодержавной и отчасти белопольской души.

Угонщица безмолвно осела на каменный пол. Кобель принялся обнюхивать ее и облизывать, пока хозяин, сдавленно матерясь, торопливо открывал дверь.

Распахнув дверь пошире, он подхватил угонщицу за ноги и безжалостно потащил к себе в квартиру. Та стукнулась затылком о порог, но даже не застонала. Здорово он ее…

Кобель решил, что хозяин ему на радость новую игру изобрел. Деятельно вклинился в события. Принялся скакать вокруг поверженной девки, то и дело приседая на передние лапы и размахивая хвостом. При этом пес то лаял, то покусывал девку, то хватал зубами хозяина за брюки.

Сигизмунд зашел в туалет, открыл шкаф и вынул оттуда наручники. Эти наручники подарил им на свадьбу один дурковатый институтский приятель Натальи. Мол, так крепче друг друга держаться будете. Супруга сочла шутку идиотской, да и Сигизмунд не был в восторге. Однако наручники сохранил. Вернее, они сами сохранились, забытые в дальнем шкафу. И вот — надо же! — пригодились!

Сковал угонщице руки. Потом снял на кухне бельевую веревку и связал ей ноги. Так оно вернее будет.

* * *

Квартира у Моржа была трехкомнатная. В одной комнате, где стоял телевизор и диван, Сигизмунд обитал постоянно. Там было более–менее прибрано. В двух других хранились разные вещи. Там Сигизмунд иногда вытирал пыль. Но нечасто. Только когда находило. Или перед Новым Годом, если не лень было.

Сигизмунд наклонился, взял девку за подмышки и поволок в одну из необитаемых комнат — ту, где стояла тахта. Пес тотчас же впился ей в ногу. Не со зла впился — играл. Сигизмунд пинком отогнал пса. Кобель–таки успел стащить с ее ноги одну чуню и улегся грызть.

Угонщица застонала, дернулась освободиться— не тут–то было. Добрые наручники крепко держали.

— Это тебе не дурь по вене пускать, — назидательно сказал эстонской наркушнице потомок польских шляхтичей.

Девка принялась изгибаться всем телом и горестно подвывать. Ломает ее, что ли?

Сигизмунд затащил девку в комнату и взвалил на тахту. Тяжелая оказалась. Отъелась, гадина, на эстонской сметанке.

Отдуваясь, Сигизмунд принес из кухни табуретку, сел рядом с временно притихшей девкой и стал наблюдать. Кобель тут же приперся с чуней, улегся рядом и начал усердно жевать, время от времени поглядывая на Сигизмунда — мол, ладно ли?

Угонщица, не моргая, глядела в потолок расширенными белыми глазами. Время от времени из ее горла вырывалось тихое жалобное поскуливание. Заслышав этот звук, кобель всякий раз делал бородатую морду набок — дивился.

Только сейчас Сигизмунду шибануло в нос всеми запахами девки. Пахло от нее сногсшибательно. Дымом. Потом. Дрянью какой–то, описанию не поддающейся. От кобеля, когда в тухлятине вываляется, так не несет.

Что дымом разит — ничего удивительного. На чердаках, небось, обретается.

На ней были чулки домашней вязки. Перед мысленным взором Сигизмунда всплыла трогательная работящая эстонская бабушка, которая там, у себя на хуторе, подоив коровку, сидит у очага и вяжет внученьке чулочки. Он даже взгрустнул. Ведала ли старушка, в какую мерзость внученька впала…

А что сказал бы девкин дедушка?

Подобно тому, как у каждого уважающего себя питерца имеется героическая бабушка–блокадница, всякий порядочный прибалт обязан иметь дедушку — «лесного брата». С бородой лопатой и обрезом. В это Сигизмунд верил нерушимо.

Ухлопает ведь непутевую, если узнает. Все эти непримиримые борцы с советской властью и русской оккупацией таковы.

На мгновение Сигизмунд увидел заснеженный лес, поляну, несгибаемого дедушку с обрезом и падающую внучку–наркушницу… Из ствола обреза сочится сизый дымок… Во внучке дыра размером с кулак… «Я тебя породил, я тебя и убью!» — сурово говорит дедушка — «лесной брат».

Ой, нет, это борцы с поляками так высказывались…

А ну его на хер, этот национальный вопрос.

Тут пленница резко дернулась. Из–под одежды вывалилась… э–э… фенечка.

Фенечка? Из дерьма керамического? Хрена лысого!

На шее у девки болталась лунница — украшение в виде полумесяца.

Золотое оно было.

Золотое!

Уж в чем–чем, а в этом Морж бы не ошибся. И золото — видно было — очень хорошее. Всяко не расхожей 583–ей пробы. К такому золоту вооруженную охрану приставлять полагается. Как в Эрмитаже, куда Сигизмунда водили для общего развития в составе 6 — «А» класса глазеть на скифский драгмет.

Сигизмунд стащил с девкиной шеи тяжелую лунницу. Угонщица пыталась не дать, башкой вертела, зубами лязгала, но Сигизмунд ей кулак показал. Осознала и притихла.

Лунница крепилась к девке кожаным ремешком. Простенький дерьмовенький ремешок. От пота потемневший, вытертый. На жирно поблескивающем желтом металле чеканка…

Сигизмунд поднес лунницу к глазам и ахнул. Прикусил губу. Глянул на девку с восхищением и ненавистью. Вот ведь что почти в открытую на шее таскает, гнида! По Питеру! По героическому — что бы там ни говорили — Питеру!

Лунницу поганили три свастики, расположенные полукругом. Та, что в центре,

— побольше, две на концах — поменьше.

Сделано было грубовато. Пробы на изделии не стояло. Из зубов да протезов отлито, не иначе. Мародерствовали родственнички–то девкины. Фашистские прихвостни.

Переливали, небось, где–нибудь в землянке, посреди дикого леса. Уж больно работа топорная.

Так что же получается? Выходит, не угонщица девка? Такое на себе таскающая

— на фиг ей задницей рисковать. Разве что из озорства. Или ушмыгалась девка до того, что уже и сама не ведает, что творит.

Нет, что–то не то. Откуда у простой торчащей девки такая штука? Давно бы на зелье извела.

Может, беспутная лялька какого–нибудь безмерно навороченного «папы»?

Похоже на то.

Ох ты Господи! Да кто же это так начудил, что девку с подобной безделкой одну по городу шастать отпустил? Это кто–то очень большой начудил. За этакую лунницу, за такой–то кусище золота, квартирку можно купить побольше сигизмундовой…