Владимир Митыпов - Зеленое безумие Земли Страница 4

Когда смолк гул двигателей и Бурри с Лидией спустились на землю, подкатила низкая машина, в которой сидели двое мужчин. Один из них, черноволосый, с эмблемой как у Лидии, торопливо подошел к прилетевшим.

— Вы Бурри? Ехать недалеко, совсем рядом. А вам, Лидия, предлагается возвращаться ионолетом, ракетоид назад поведу я.

— Лидия, — тихо сказал Бурри. — Вы и ваши товарищи столько сделали для меня... Я спешу... Вы понимаете...

— Я все понимаю, Бурри, не надо благодарить.

Все, что происходило дальше, Бурри воспринимал как в полусне. С ним здоровались странно тихие люди, среди которых были знакомые и полузнакомые, виденные где-то и совсем незнакомые. И где-то в просвете этих медленно сменяющих друг друга лиц появилась и надвинулась вплотную торжественно запрокинутая голова Аштау, словно неподвижно парящая в воздухе. Он лежал, утопая в бархатисто-черной массе, одна рука на груди, другая вытянута вдоль тела, а на лице было выражение такого покоя и отрешенности, словно в последний момент он увидел Истину, которая разом ответила на все вопросы и сомнения, мучившие его при жизни, и этим обесценила всё. Он был по ту сторону живого и неживого, за той гранью, где нет даже пустоты. Нет ничего...

Кто-то появился рядом и добавил к и без того огромному черно-красному вороху цветов еще один букет.

— Как жаль, — печально вздохнул кто-то. — Он мог еще много сделать.

— Да-да. И это в то самое время, когда он был так нужен. Я имею в виду проект Единого Поля Разума.

— А знаете, это даже символично, лишнее доказательство в пользу необходимости Единого Поля. — Это сказал кто-то третий.

У противоположной стены, отделенный от Бурри неподвижным телом Аштау под прозрачным колпаком, стоял вполоборота стройный седовласый мужчина и негромко говорил в портативный видеофон:

— ...отложите эксперимент на пять часов, до моего приезда... — Доносились сухие отрывочные фразы. — ...но сделайте все. Понизить температуру и давление до критического минимума... биостимуляторы... кривая не должна упасть ниже...

Откуда-то, должно быть из соседних здравниц, прибывали все новые и новые люди.

«О чем это они? Зачем здесь эти слова? — тупо подумал Бурри, пытаясь отыскать взглядом Шанкара. — Чего же мы ждем?»

И, словно в ответ на его вопрос, вдруг разом наступило молчание. К изголовью саркофага подошел тот самый мужчина, который только что говорил по видеофону. Оказалось, несмотря на моложавость, он был ровесником Аштау.

После сожалений по поводу утраты, понесенной наукой Земли, он перешел к перечислению многочисленных заслуг покойного. Все это заняло у него немного времени. Кончил он тем, что выразил уверенность в долгой и благодарной памяти грядущих поколений, которые своими новыми победами разума будут обязаны, в числе других, и Аштау.

Саркофаг вынесли на руках и поставили в широкую закрытую машину. Люди разместились в открытых машинах, и кортеж тронулся через эвкалиптовый лес.

Бурри ехал вместе с Шанкаром. Врач всю дорогу молчал, откинувшись на сиденье и полузакрыв глаза. Только раз за все время он тихо, как бы про себя сказал:

— Не надо жалеть мертвых. Труднее живым — им остается печаль.

Вдали, там, где кончались эвкалипты и начиналась зеленая равнина до горизонта, показался черный зеркальный куб. Подъехав ближе, Бурри разглядел на передней его грани серебристый контур коленопреклоненной женщины. Этот выразительный символ скорби был очень красив и исполнен предельно лаконично, словно мастер, создававший это изображение, старался сэкономить каждый грамм металла.

Геометрическое совершенство, всегда придающее легкость архитектурным сооружениям, здесь оказывало противоположное действие. Сверкающая черная громада казалась величественным средоточием всей неимоверной тяжести человеческой скорби. Здание неумолимо высилось над притихшими людьми, как материализованная черта под человеческой жизнью, и, казалось, оно будет оставаться перед глазами, даже если повернуться к нему спиной.

Шанкар осторожно тронул Бурри за локоть и приказал глазами: иди! И Бурри, помедлив, первым ступил на узкую тропинку, ведущую среди сплошного ковра красных цветов к подножию здания. Автоматическая дверь неслышно раскрылась при его приближении, и он вошел в обширное помещение, наполненное неярким светом и тихой печальной музыкой. Впереди, примыкая к противоположной от входа стене, возвышался еще один куб, в точности повторяющий облик всего здания. Перед ним на низкой массивной платформе стоял саркофаг с телом Аштау.

Мягко направляемый рукой Шанкара, Бурри остановился рядом с платформой, остальные стали полукругом за его спиной. Плавные волны музыки постепенно становились все громче и, наконец, достигли титанической мощи, от которой, казалось, сотрясались монолитные стены. Бурри почувствовал, как у него холодеет лицо.

На черной плоскости тревожно замерцал красный огонек.

— Подойди и нажми кнопку, — услышал он над самым ухом негромкий голос Шанкара.

Преодолев непослушными ногами последние метры, Бурри тронул светящуюся кнопку и отступил на шаг.

В передней грани куба медленно открылось отверстие, ведущее в кремационную камеру. Внутри она была ослепительно белой, и эта белизна вдруг напомнила ему виденные однажды в детстве безжизненные меловые холмы под отвесными лучами июльского солнца. Воспоминание о них у Бурри было отрывочное и появлялось очень редко, но более безрадостной картины с тех пор ему не приходилось встречать.

Платформа с саркофагом тихо вкатилась внутрь куба, и отверстие закрылось. Музыка, затихая, уплывала куда-то вдаль, в простор неведомых полей. Угрюмо сверкающая черная глыба скрывала в себе бушующий огненный смерч, а нежный абрис женской фигуры продолжал безмолвно оплакивать Аштау.

И когда платформа снова показалась из белого квадратного отверстия, на ней стояла лишь маленькая коробочка с тем, что недавно было человеком. Она была точной копией этого здания — черный полированный куб с коленопреклоненной женщиной. Седовласый ровесник покойного взял коробочку в руки и сказал:

— По традиции урна с прахом Аштау будет вплавлена в стену здания Высшего Совета Наук. Этого заслуживают немногие, но Аштау имеет на это неоспоримое право.

На обратном пути к побережью, Шанкар, попросивший ехать как можно медленнее, задумчиво смотрел по сторонам. Неторопливо проплывали ряды древовидных папоротников. Временами, образуя над дорогой сплошной зеленый свод, нависали могучие ветви эвкалиптов. Где-то вверху, тревожа птиц, возник сильный порыв ветра и, затихая, умчался вдаль. В невыцветшей синеве неба медленно ползли пухлые клочки безучастных ко всему облаков. Ничто в мире не изменилось за те несколько минут, в течение которых тело Аштау превратилось в горстку пепла, и эта неизменность окружающего показалась вдруг Бурри даже более чудовищной, противоестественной, чем если бы сейчас внезапно разразились невероятной силы гроза с километровой длины молниями, ураган, рвущий с корнями деревья, или разрушительнейшее землетрясение.

«Как же так, — тяжело пульсировала в мозгу мысль, — все остается — эвкалипты, травы, ветер, а человека уже нет и никогда, никогда не будет. Уход навсегда, без возврата. Великий Уход. В мире еще будут жить миллиарды людей, но не Аштау. И никто не назовет меня больше вещью в себе, не станет с ласковой усмешкой расспрашивать о неудачах и успехах...»

Бурри забился в самый угол сиденья, сжался в комок и затих, закрыв глаза и с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

Когда показались первые строения, Шанкар остановил машину и вышел, кивком приглашая Бурри.

После первых шагов по неслышно цепляющейся за ноги траве Шанкар спросил:

— Ты не знаешь, почему Аштау отказался подвергнуться омоложению?

Помедлив, Бурри ответил отрицательно.

— Может для тебя это неожиданно, но это связано с проектом Единого Поля Разума, — сказал Шанкар, искоса бросив на него короткий взгляд.

— Не понимаю.

— Аштау сказал однажды, что, как ученый, он может выдвинуть несокрушимые аргументы против, а как человек он может ошибаться. Но главное — не эти сомнения. Главное в другом, в том, что он принадлежал Прошлому, а проект обращен в Будущее. Сознавая, что он не сможет оставаться равнодушным свидетелем, он спрашивал себя: «Могу ли я, вправе ли я обратить свое влияние и свои знания против этой, кажущейся мне немыслимой, идеи? Вправе ли Прошлое препятствовать появлению Нового, даже если оно и выглядит в момент рождения чудовищем?»

Голос Шанкара был ровный, глуховатый, подстать дремотному покою побережья, но Бурри чувствовал, как его, привязав к вибрационному устройству, трясут, не давая опомниться. Аштау, Единое Поле Разума, Прошлое, Настоящее, Будущее — все слилось в едином хаотическом нагромождении. Зыбкое пространство полнилось новыми словами Шанкара: