Кристофер Фаулер - Бесноватые Страница 40

Мия тоже не понесла особого ущерба. Разбитая губа выглядела хуже, чем пострадала на самом деле, и вскоре она забыла этот инцидент. Натан читал о деле Лэнгфорд, потому что в газетах о нем впоследствии писали много: она умерла по дороге в больницу, но причины смерти толком были неясны. Мнения врачей разошлись: один говорил, что она была смертельно ранена в дорожной аварии, другой утверждал, что ее покалечила охрана по пути в больницу. Журналист предположил, что ей отомстили за членовредительство, которое она причинила их другу офицеру.

«Девушка, которая предпочла бы никогда не родиться» — так называлась одна грустная статья о Джеки Лэнгфорд. Под ней были две фотографии: на одной была Джеки в возрасте трех лет, уже изуродованная пренебрежением родителей, сжимающая жалкий букетик белых цветочков, на второй была ее могила. Там никогда не посадят даже таких цветов: в смерти она будет лишена понимания точно так же, как и при жизни.

Не все факты были доступны во время разбирательства ее дела: история изнасилования Джеки собственным отцом, часто выражавшееся ею желание умереть, попытки покончить счеты с жизнью. Она родилась в семье алкоголика и наркоманки, поначалу мать от нее отказалась, затем отец добился права опекунства, а потом забрал ее к себе. Вокруг разрешения служб социальной защиты вернуть ее отцу, который над ней издевался, разгорелся скандал. И в конце концов она его убила. Сочувствие публики к Джеки умерялось тем фактом, что на момент смерти отец ее был совершенно беспомощным инвалидом, и перед тем, как жизнь его оборвалась, она его пытала. Дело было и отвратительным и печальным, но смерть Джеки не положила конец порочному кругу насилия: через несколько дней в газетах написали, что ее мать убила ребенка, которого родила перед этим от другого наркомана, а потом покончила с собой.

Натан разглядывал хмурое лицо Джеки на нечеткой газетной фотографии. Он никогда еще не видел такого воплощенного несчастья и разрушения — неужели с этим нельзя было ничего сделать? «Такие вещи случаются, — говорила ему Хлоя, — и вряд ли кто-нибудь мог хоть как-то помочь». Она расстроилась из-за того, что Мия вошла в столь близкий физический контакт с женщиной, осужденной за убийство. Она хотела уехать из этого района, но говорить о переезде не имело смысла, пока Натан не продаст несколько картин со следующей выставки, а до нее оставалось еще семь месяцев.

Писать картины было не так просто. Ни одна из них его не удовлетворяла. У Натана было чувство, что он не понимает смысла собственной жизни. Неужели у него действительно ничего не получалось?

И к тому же он испытывал затруднение, рисуя Мию. Было сложно заставить ее сидеть спокойно, но, дав ей несколько цветных карандашей и лист бумаги, он обнаружил, что она может оставаться в одной и той же позе несколько минут. Он надеялся увидеть в ней признаки рано развивающегося художнического таланта, но эти надежды оказались слишком оптимистичными: она только калякала какие-то петельки, а цвет выбирала тот, что оказывался под рукой. По какой-то причине (вероятно, потому, что листы, которые он давал ей, были того же размера, что и те, на которых рисовал он сам) он хранил рисунки Мии вместе со своими собственными картинами. Однажды пришло в голову, что он мог бы использовать какие-то элементы ее каракулей в собственных набросках. Может быть, это и был тот самый прорыв, которого он ждал.

А затем случилась странная вещь.

Под конец жаркого утомительного дня (буря, случившаяся в середине августовского дня, ввергла Мию в тоску и раздражение) Натан достал все рисунки и принялся их сортировать. И хотя ему по-прежнему нравилась идея перемешивать оба набора эскизов, было ясно, что беспорядочное использование цветов, которым отличались рисунки его дочери, нарушало композиционный баланс, поэтому он попытался приглушить краски, наложив на них гель. Первые несколько попыток оказались неудачными: под слоем геля наброски Мии пропадали. Натан кинул листы на полированный сосновый пол студии и вытащил малиновый поливиниловый светофильтр, который и положил на каракули.

Малиновый немедленно убил все красные, желтые, оранжевые и более светлые тона, оставив синие, темно-зеленые и черные краски. К своему удивлению, он обнаружил, что смотрит на связное предложение.

Там было написано:

Я МСТИТЕЛЬ ЗА ВСЕХ ОБИЖЕННЫХ ДЕТЕЙ

Это было невероятно, но слова были совершенно внятными и выписаны были печатными буквами. Они были просто похоронены под многими слоями карандашных каракулей. Разразилась гроза, дождь начал стучать по оконному стеклу, а Натан упал на колени и вытащил из стопки все остальные листы, на которых рисовала Мия. Затем он стал накладывать тот же фильтр на другие листы и смотреть, что выйдет. Подобно закодированным узорам ДНК, на рисунках медленно выявились следующие предложения:

ПОТОМУ ЧТО ВСЕ люди,

КОТОРЫЕ НЕ ЛЮБЯТ

КОГО НАДО ВИНИТЬ

ПОТОМУ ЧТО НИКТО НЕ ОТОМСТИТ ЗА МЕНЯ

Я ЖАКЛИН (sic) ЛЭНГФОРД

ОНИ УМРУТ ОТ МОЕЙ РУКИ

РУКАМИ ДРУГИХ

СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ РЕБЕНОК

НЕ ТА

Перетасовав эти фразы и добавив первый рисунок, Натан получил следующее:

Я ЖАКЛИН (sic) ЛЭНГФОРД — НЕ ТА КОГО НАДО ВИНИТЬ. ПОТОМУ ЧТО ВСЕ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ НЕ ЛЮБЯТ. СВОЕГО СОБСТВЕННОГО РЕБЕНКА. ОНИ УМРУТ ОТ МОЕЙ РУКИ. РУКАМИ ДРУГИХ. Я МСТИТЕЛЬ ЗА ВСЕХ ОБИЖЕННЫХ ДЕТЕЙ. ПОТОМУ ЧТО НИКТО НЕ ОТОМСТИТ ЗА МЕНЯ.

Казалось, что кто-то играет с ним в странные гротескные игры, но как бы Патан ни старался, он не мог придумать рационального объяснения. Рисунки принадлежали его дочери, а печатные буквы складывались во фразы. И он видел, что во всех случаях они были тщательно похоронены под слоями каракулей. Он ведь сам видел, как ребенок собственноручно рисовал все эти картинки — начиная с пустого листа бумаги. Она составляла буквы черта за чертой, совершенно без системы, как это делал бы медиум.

Трясущимися руками он положил перед ней чистый лист. Обрадованная Мия схватила горсть карандашей и принялась чертить и возить ими по бумаге. Натан наблюдал целый час, и все никак не мог увидеть, как образуются буквы. Если они там вообще были, то они должны были состоять из сотен тоненьких линий, не связанных друг с другом. Забрав у нее лист и положив на него сверху малиновое прозрачное стекло, он прочел:

ОНИ НЕ МОГУТ ПОЙМАТЬ МЕНЯ, ПОТОМУ ЧТО Я БУДУ ПРЫГАТЬ

В этой фразе было еще меньше смысла, чем в предыдущих заявлениях, скрытых в рисунках. Хуже всего было то, что это было последнее предложение, которое написала Мия. Когда он попытался предложить ей порисовать еще, вечером в тот же день и в присутствии матери, Мия выдала обыкновенные девчачьи каракули, внутри которых не было спрятано ничего. Натан исследовал набросок всеми возможными способами. Казалось, дочь знала, что он за ней следит, и решила выставить его дураком. Когда Натан попытался показать рисунки Хлое, она приняла сторону Мии и не поверила ему.

В долгие вечера, когда жена была на работе, он наблюдал за девочкой. Он знал, что она находится где-то в других местах. Ее движения полностью изменились. Он наблюдал за ней, а она знала, что он наблюдает. В уголках ее глаз появилась хитрость. Она стала противоестественно спокойной и сосредоточенной при выполнении своих задач и усердно избегала его, как будто говоря: «Я знаю, чего ты хочешь, но ты меня не поймаешь». Она больше уже не была его дочерью, маленькой женской формой, привязанной к нему эмоционально, она была Мидвичским кукушонком,[51] кем-то, кого следовало опасаться, когда они оставались вдвоем.

Свернувшись клубочком в дальнем конце кровати ночью, он думал: «Я люблю ее. Моя дочь всегда была желанной. Она ненавидит меня. Как она может ненавидеть меня за нелюбовь?» Он знал, что ненависть исходит от женщины, которая завладела ею, но это казалось невозможным. Поверить в это было дико.

В течение месяцев, которые последовали за этим, брак Натана и Хлои начал разваливаться. Натан не смог нарисовать достаточного количества картин для галереи и потерял возможность устраивать выставки. Вся его энергия была растрачена на изучение дочери-пришельца. В поведении Мии появились странные закономерности. Разумное существо, этот осторожный дух, выявлял себя только в светлое время суток. После наступления темноты, когда Мия хотела спать, она оставалась собой. Создавалось впечатление, что та часть Жаклин Лэнгфорд, которая так долго не имела возможности наслаждаться светом, могла действовать только при ярком свете, даже если это был подернутый серостью солнечный свет Северного Лондона. Он представлял ее дух неким подобием клеток растения, связанных с фотосинтезом, — это была чисто химическая реакция, такая же безличная и безжалостная, как у отравленной орхидеи, раскрывающейся, чтобы выпустить свои подобные ползучему раку побеги.