Павел Кучер - 1647 год. Королева Наташка. Страница 42

Выехали на взлетно-посадочную полосу удивительно быстро. Помчались по ней. То ли я к технике приноровилась, то ли низенькие фонарики, вдоль краев, не так на психику давят. Папа всю дорогу молчал. Вообще, ни словечка… Даже когда я на выбоине чуть с твердого покрытия не слетела. Расслабилась… Транзитный борт, пролетом из Дании, ждал нас у самого дальнего края мыса, где земля почти сливается с морем. Вылезли, обнялись… Папа, так же молча, полез в дыру транспортного люка. Похоже, при посторонних, говорить не хочет. Или, со мною. Я ему на прощание погудела, а он даже рукой не махнул. Правда, цвет лица — нормальный и чемодан сам нес. А вот комендант, стоило самолету подняться над горизонтом и начать разворот в сторону моря, как-то болезненно обмяк.

Чувствую, нам предстоит тяжелый разговор.

— Освободи полосу! Просто сверни с покрытия и рули к берегу. Там трава и песок, крупных камней нет, — загребая колесами, вездеход послушно зарывается тупым носом в по прибалтийскому сочную луговину.

— Поняла, почему твой родитель сбежал? — догадываюсь. С утра… Но, охотно выслушаю чужую версию.

— Обиделся. Решил, что тут его не уважают, — самое нейтральное объяснение. Кстати, очень на папу похоже…

— «Мистера-Твистера» Маршака помнишь? — что-то из детства. Кажется, стих про сумасшедшего богача-расиста, с Земли-1. Как он приехал в Советский Союз, но не смог жить в одной гостинице с негром. Просто потому, что не считал негра человеком. А потом — ему снился кошмар, что негры не считают человеком его…

— Мы настолько другие? — хороший случай провентилировать вопрос, обычно «старые» его избегают.

— Угу! — коменданту в простеньком сиденье, обтянутой ремнями жесткой раме, сидеть некомфортно. Он крутится, стараясь найти позу удобнее, — Поодиночке ещё терпимо, а когда сразу много… Я то уже привык.

— Сильные, жестокие и глупые? — папа однажды распинался, что спартанское воспитание имеет дефекты.

— Когда был моложе тебя, я много читал про Великую Отечественную… кино смотрел… Как героически гибли самые лучшие, красивые, юные, честные и храбрые… Миллионами… Средний возраст солдат, которые вернулись с той войны живыми — 43 года. Ровесники века. А молодое поколение, воспитанное после революции, на фронте выбили почти подчистую. Причем, пропаганда с утра до ночи гудела, что именно так и было надо. С последней гранатой бросаться под танки… грудью закрывать пулеметные амбразуры… по горло в ледяной воде, без плавательных средств, на одной гимнастерке, надутой пузырем, форсировать реки. Представляешь? Одни — их убивают, а другие — сознательно посылают на верную смерть и хихикают над наивными идиотами.

— С трудом… — нет, всякие исторические материалы я просматривала. Только, оно — чужое. Не цепляет…

— «Высшая форма извращения — это заставить высокое и чистое служить низкому и подлому», — кажется, очередная восточная мудрость. К чему он? Лучше промолчать… За спиной мерно гудит турбина генератора.

— Понравилась машинка? — странный вопрос. Косяков в ней полно, особенно рычаги, а если в целом — то сойдет. Шустрая и проходимая. Простая, как табуретка.

— У нас в школе, на занятиях по автоделу, были лучше. Сиденья — не брезентовые. С нормальным рулем. Могли бы себе готовые заказать, а не самодеятельностью заниматься, — собеседник болезненно морщится.

— Догадайся, что ответил Ангарск, когда неделю назад мы срочно попросили у вас десяток, для первой фазы проекта?

— «Нет возможности перебросить и производственных мощностей изготовить…» — в новостях мелькало.

— А в результате — ребята, сейчас, вынужденно прячутся по лесам, потому что ногами, против кавалерии, много не навоюешь. И — «никто не виноват»… Просто сложились «объективные причины»… — он издевается? Эти вездеходы мы, как видишь, клепаем сами. С нуля. За неделю управились. Осталось придумать, как их на место забросить. Война не ждет…

— Так и лишних дальних самолетов у нас нет, — точно нет, нигде, я бы знала, — Это действительно правда.

— Только озвучили это, почему-то, после начала операции, — поддакивает комендант, — А не до её начала.

— Чистая случайность! — по-моему, я слишком поспешно ответила. И чересчур громко…

— Можешь не кричать. До ближайшей «точки» — три километра, никто не услышит… Подумай головой…

— Но ведь, ничего страшного не произошло! — не пойму, он знает про запись? Или, сам разговор начал?

— План самоубийственной атаки, на неприступную доселе крепость, только с легким вооружением, без воздушной поддержки, о чем десант узнал в самый последний момент — это так, пустяк, досадное совпадение?

— Не верю, что подстроено специально! Опять же, — попробую быть рассудительной, — «Кому выгодно?»

— Вот и я, маленьким, не верил, — комендант тяжело вздыхает, томительно долго добывает из упаковки таблетку валидола, — аж до самой Первой Чеченской… Там — убедился. «Коммерческая война» — потрясающая гадость. Все старые фильмы, потом, другими глазами увидел. Книги, подвернувшиеся — иначе прочитал. Ты знаешь, — пауза тянется бесконечно, — на войне люди сильно меняются. Что только они на войне не читают… После штурма Грозного, в разбитых артиллерийским огнем библиотеках, валялись книги — бери, не хочу. Мы читали… Спорили… Думали… Друг с другом… и сами с собой. Очень уж всё напоминало непроходимую дурость 1941 года.

— «У каждого поколения должна быть своя война?» — отвечать цитатами плохой тон, но, не удержалась.

— Примерно так, — комендант зябко сутулится, — По-другому до мозгов не доходит. Целые пласты смысла пропадают. Например, только под огнем начинаешь представлять мотивацию «офицера мирного времени», панически боящегося войны. На контрасте. Он, всего-навсего, собирался досидеть на службе до 45 лет и уйти на пенсию. А тут — пули, кровь, смерть… Да вдобавок — психи «срочники», сами, «забесплатно», рвутся в бой.

— «Добровольцы»? — вспомнилось непривычно старомодное словечко из записи, наши так не говорят.

— Они самые… Представляешь ненависть и презрение такого, прости боже, командира, к собственным подчиненным? К пацанам, верящим в верность воинскому долгу и не верящим в собственную смерть?

— Не понимаю… — господи, на что он намекает? Это… про моего папу? И Фриц — его тоже так видит?

— Те, довоенные ребята, с ясными глазами, тоже не верили. И я… Мы росли в Союзе, ждали «хорошего», не получали ещё подлянок «от своих». А у твоего Фрица — другой жизненный опыт. Он — на слово не поверил. Предпочел уточнить лично. И оказался прав, — какие же страшные вещи он говорит. Это — кошмар. Я не хочу!

— Разве одной внутренней неприязни достаточно, что бы спокойно послать «своих» на верную смерть?

— Иногда, да… Оно же отличный способ быстро и безопасно избавиться от неугодных. Метод отработан с незапамятных времен, даже в сказках описан, — ну, цари, с невыполнимыми задачами, для Иванов Дураков. А ещё, часть, потерявшую большую часть личного состава, отводят на переформирование… в тыл, — голос у коменданта звучит глухо, будто ему стыдно такое рассказывать, — в тылу не стреляют. Там «служить можно».

— Мерзость! — наверное, папа советовал Фрицу остаться. А тот — подумал… и вскрыл секретные пакеты…

— Иногда бывает, когда все перечисленные мотивы действуют разом. Когда людей, которым доверили оборону страны, на самом деле корчит от ненависти к народу, к стране и к её идеям, — комендант натурально бурчит себе под нос, — Тогда, в критический момент, у армии «роковым образом» не оказывается ни патронов, ни радиостанций, ни автоматов, ни машин, ни танков, ни самолетов… Вперед, за Родину! На голом героизме.

— Так ведь на самом деле не было у них ни радиостанций, ни автомобилей, ни самолетов! — что он несет?

— В 1917 году не было? — меня почти леденит его грустный, всё понимающий взгляд, — или в 1937 году? — ой! — или — в 1941-м? — отвести глаза не получается, — А если не было в 1941-м, то откуда взялось в 1942-м и в 1943-м? С неба упало или сами сделали? Ленд-лиз, в значимых количествах, пошел только под конец войны.

— Конечно, в основном, всё сами сделали! Как и мы. Нет? — взгляд коменданта становится ещё грустнее.

— В последний момент? Под бомбами. В цехах без крыши, под открытым небом? Силами баб и ребятишек?

— Там была народная война! — чего он пристал? Нас так в школе учили, — По-другому и быть не могло!

— Наташа, — ласково, как к совсем маленькой, — Ты, только что, едва своими глазами не увидела, как оно «бывает по-другому». Мы на Земле-1, тоже не верили, пока не увидели в 1991-м. Приобрели печальный опыт. Тут, ждали сходной выходки почти 20 лет. Как могли — готовились. О маршале Тухачевском что-то слышала?

— Это, которого в 1937 году репрессировали? Говорят, он был большой новатор, очень технику развивал.