Кристофер Фаулер - Бесноватые Страница 42

И вот, вдовствующая султанша стала готовиться к брачному пиру. Она так увлеклась заказом всего необходимого — от рулонов тончайшей голубой камки, наполненных алыми лепестками роз, до маленьких круглых миндальных пирожных, покрытых желтой сахарной пудрой, что можно было подумать, будто она сама готовится стать невестой. Однако эта двусмысленная честь принадлежала Эйми — девушке, которую выбрали в жены султану, чтобы обеспечить союз с южными территориями государства.

Это означало, что султану Сейфеддину придется умерить внимание, оказываемое дамам сераля, наложницам-черкешенкам, которым он еженощно даровал притирания из амбры и тюльпаны. С этим ничего нельзя было сделать: султану рано или поздно все-таки предстояло сделаться отцом ребенка, а он не мог зачать наследника от девушки-рабыни. Эйми было десять лет — она была старовата для невест по меркам этой части земли (отец султана женился на девочке семи лет, когда ему было двадцать восемь), но страна не могла позволить себе дожидаться наследника слишком долго. Сейфеддин не интересовался ни любовью, ни браком, ни искусством, ни политикой, ни даже собственным народом. Он был ребенком в теле дородного тридцатипятилетнего мужчины, и больше всего ему нравилось устраивать веселые розыгрыши с людьми, которые находились в его власти.

Однажды он приказал, чтобы всех женщин в гареме одели в новые сорочки из оранжевого шелка, затем повелел привести их в султанские бани и там принялся тайно подглядывать за ними сквозь затянутое тканью окошко. Его портные вынули из сорочек нитки и склеили швы клеем, который растаял в жаре бани. Рубашки развалились на части, женщины оказались голыми, а султан, глядя на их смущение, веселился от души.

С тех самых пор вдовствующая султанша была недовольна придворными портными, а когда она была недовольна, с придворными происходили ужасные вещи. Вскоре северная стена дворца была уже покрыта паутиной кровавых потеков, которые полосками спускались от торчавших из стены крюков, а во дворце не осталось ни одного портного, которого можно было бы пытать.

Поэтому султанша призвала янычара и повелела поехать в первую же попавшуюся деревню, не опустевшую из-за холеры, и найти там портного, который смог бы сшить ей прекрасный наряд для намечавшегося бракосочетания.

Янычар опросил селян и отправился к молодому человеку по имени Абдул Пайзар, который жил с женой и дочерью в глинобитной хижине, стоявшей в конце выбеленной солнцем улочки, обочины которой были завалены скелетами умерших от голода животных. Янычар был поражен упадком и бедностью, которые увидел в городе, и подумал, как хорошо было бы, если бы портной оказался достаточно умелым и обеспечил и себя, и семью, потому что когда вдовствующей султанше служили хорошо, она умела быть щедрой.

— Как я понимаю, ты лучший портной в этих краях, — сказал янычар, пытаясь успокоить подрагивающего коня, которого остановил возле хижины портного.

— Я, конечно, говорю это сам, господин, но нет такого предмета одежды, который я бы не сшил.

— В таком случае, довольно долгое время ты никому не был нужен… или, по крайней мере, не получал вознаграждения, — заметил янычар, разглядывая драную одежду портного и его жалкое жилище. — Ты поедешь со мной во дворец и будешь служить валиде, вдовствующей султанше. Если справишься — разбогатеешь.

Так и получилось, что портной Абдул предстал перед вдовствующей султаншей, которая показала ему собственные наброски наряда, который хотела сшить: он состоял из тугого корсета, украшенного крученой золотой нитью, и из длинного шлейфа гусиных перьев, выкрашенных пурпуром. Ее царская скромность не позволила предоставить ему возможность спять с нее мерки физически, потому что руки крестьянина не могли прикасаться к плоти избранницы самого Аллаха. Поэтому портному предстояло угадать ее размер, что, с учетом склонности вдовы одеваться в многослойные костюмы, не упрощало его задачу.

Ситуация была сложной: Абдул знал, что если сделает корсет слишком свободным, мать султана покажется менее привлекательной, чем предполагаемая невеста ее сына, а за этим последует соответствующая месть портному — что-нибудь традиционное и долго длящееся, типа острых крюков. Если же, с другой стороны, он сделает платье слишком тугим, ей будет в нем неудобно, и она не будет выглядеть вполне счастливой, а результат будет тот же — внутренности незадачливого портного вскоре достанутся собакам на улице.

Но Абдул был умным человеком и придумал решение проблемы: времени у него было мало, а средств — много, поэтому он заставил дворцовых швей сделать не одно платье, но десять, каждое немного другого размера, так, чтобы вдовствующая султанша смогла выбрать тот объем, который в точности соответствовал бы ее размеру.

План оказался очень удачным, и работа над платьями закипела. Когда все десять платьев были закончены незадолго до полуночи накануне дня свадьбы, портной проверил работу швей при свете лампы, и только осмотрев каждую вещь подробнейшим образом, одобрил все платья. Он обратил внимание, что в материи одного из платьев был небольшой недостаток — вряд ли заметный, если не разглядывать его пристально, но все же это был недостаток. В любом случае, было слишком поздно затевать шитье другого платья, и, кроме того, наряд с браком имел всего один шанс из десяти, что его выберут.

К несчастью, уже спустя несколько часов портной обнаружил, что вдовствующая султанша выбрала платье с браком.

На невесту почти никто не смотрел, потому что, несмотря на то, что она была тонка и робка, с безупречной кожей ребенка, не так давно покинувшего материнское лоно, вдовствующая султанша приказала, чтобы ее лицо было спрятано за вуалью из плотного красного атласа, и запретила ей надевать хоть какие-нибудь драгоценности. Сама же она имела на ногах пятидюймовые панттоблес — туфли, поднимавшие ее над всем остальным двором, а платье ее было украшено сплетенными шнурами из золотой нити, унизанными жемчугом.

Свадьба проходила в мечети, расписанной оранжевыми и белыми полосами, под обширным навесом из светло-вишневого бархата, натянутого между четырьмя золотыми деревьями. Навес, конечно же, был расположен под углом, ибо ни один Оттоман не желал любоваться миром, состоявшим из квадратов, углов и прямых линий: подобное устройство пространства отдавало смертью. Ничто не было прямолинейным и бесхитростным в этом мире — ни любовь, ни война, ни месть.

Процессию к свадебному банкету возглавлял начальник военной полиции и его офицеры, судьи, эмиры, визири, муфтий, гобоисты, музыканты, стражи арсенала, казначей, евнухи, и только после них шла семья принцессы, чтобы знала свое место при доступе к кормушке — в соответствии с дворцовым распорядком.

Все шло хорошо, пока портной не заметил, что бракованный рукав платья вдовствующей султанши зацепился за золотое плетение на ее браслете. Этого оказалось достаточно, чтобы спинка ее корсета, который был туговат, начала расходиться, да при этом довольно быстро. Чем больше двигалась вдовствующая султанша, тем больше рвалась ткань, пока придворные у нее за спиной не начали шептаться и указывать пальцами. Мечеть постепенно погружалась в неестественное молчание, и только сама Вдовствующая Султанша не могла понять, что происходит.

Сказать, что, обнаружив происходящее, она потеряла контроль над собой, было бы большой недооценкой. Она потеряла разум, достоинство, перестала владеть собой и в результате потеряла равновесие, с грохотом сверзившись на землю со своих высоких панттоблес.

После того как ее похлопали по щекам влажными розовыми лепестками в уединенном покое спальни и она пришла в себя, она немедленно приказала казнить портного — предпочтительно через привязывание к жеребцам, которые тянут в разных направлениях.

Однако султан Сейфеддин придумал идею получше. Его страсть к практическим шуткам последнее время приняла немного более жестокую форму, как могли бы подтвердить подружки невесты, которых заставили пересечь ковер, выложенный из горящих углей. Султан заметил, что больше всего на свете портной заботится о благополучии своей прекрасной дочери Мирисы, эбонитовый портрет которой он всегда носил на шее.

— Скажи мне, — спросил султан своего Великого визиря, — кто самый уродливый человек во всем пашем царстве?

— Как же, господин, нет никого более смехотворного, чем наш собственный муэдзин, наш царский астролог, — ответил Великий визирь. Это было верно: Ибрагим, придворный астролог, получил свой дар еще ребенком, когда упал с отцовской лошади, несясь но пустыне. Бедного мальчика протащило четверть мили по горячему песку. Раскаленные солнцем песчинки обожгли его кожу, подобно миллиону огненных угольков, и вошли в его лицо, как осколки расплавленного стекла. Теперь Ибрагиму было двадцать два года. Хотя он был силен и хорош телом, говорили, что лицо его может заставить остановиться даже итальянские часы с шестью циферблатами, которые стояли в Часовом зале, за главным внутренним двором. Ни одна из наложниц (комнаты которых выходили на жилище астролога) не осмеливалась выглянуть из своего скромного окошка, когда Ибрагим работал над таблицами, потому что его рабочий стол был виден из их апартаментов.