Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд Страница 48

О’Мэлли упивался этим зрелищем, вбирал в себя все звуки. Часть его устремилась наружу, чтобы примкнуть к людскому круговороту. Он ощущал биение энергичного пульса жизни. Неукротимые внутренние импульсы откликались на него, он чувствовал свое родство невидимому потоку, который был где-то рядом и влек к себе, обещая чистую и простую свободу.

Гражданское платье мелькало лишь изредка. Экспедиторы с кораблей выделялись сюртуками из черной альпаки, белыми брюками и современными соломенными шляпами. Моряки в синих кителях и фуражках с золотым позументом виднелись то тут, то там, но выглядели досадно неуместно, наподобие туристов в клетчатых бриджах и кованых сапогах, разгуливающих под сумрачными сводами соборов. О’Мэлли разглядел пару офицеров со своего парохода, но отвернулся. Больно было их видеть тут. При взгляде на них ему вспоминались Биржа, лондонское метро, званые обеды в Белгравии, вернисажи, вечеринки для избранных, оперетта и прочие дежурные атрибуты. Безобидная современная форменная одежда была не просто смешна, она оскорбляла своей принадлежностью к блеску и шуму цивилизации, от которой он уплыл, к вульгарности больших городов, где мужчины и женщины живут лишь материальной жизнью, ради приобретений, боготворя их и называя прогрессом…

И тут в его грезы ворвался хорошо знакомый немецкий голос:

– А, уже добрались до вина! Кавказские вина отменны, они пропитаны ароматами винограда, земли и цветов. Благодарю, я присяду с вами ненадолго. Мы стоим всего три дня, и приятно сойти на берег.

О’Мэлли попросил принести второй бокал и предложил сигареты.

– Спасибо, я предпочитаю свои, – отказался доктор, закуривая излюбленную черную сигару. – Полагаю, вы завтра двинетесь дальше. Куда – в Карс, Тифлис, Эрзерум или в более дикие места, в горы?

– Да, в горы, – ответил ирландец.

Из всех людей сейчас он, пожалуй, переносил только доктора и мог позволить сесть рядом ему одному. О’Мэлли его вполне простил, и хотя поначалу натолкнулся на не слишком радушный прием, необычная связь между приятелями быстро восстановилась и сплавила в странной гармонии, вопреки всем различиям. Они могли подолгу сидеть молча без тени неловкости – верный признак, что их личности отчасти сроднились.

И сейчас они просто сидели, наблюдая движение древних-древних типов и лиц. Попивали золотистое вино и курили. На небе проступили звезды, экипажи проезжали теперь только изредка, а издалека, от солдатских казарм, доносилось звучное эхо пения. Временами раздавался пароходный гудок. Проскакали казаки. Какие-то вопли то и дело слышались на соседних улочках. Воздух был полон резких непривычных ароматов. Шталь заговорил о прокатившейся тут несколько лет назад революции и сценах насилия на этих улочках, свидетелем которых он явился: стрельба, баррикады, в экипажи бросали бомбы, казаки скакали прямо по тротуарам с саблями наголо и улюлюкали. Но О’Мэлли слушал лишь краем уха. Большая часть его унеслась далеко… высоко в горы… Казалось, ему ведомы уже тайные ложбины, где собирается туман, где отдыхают ветры…

Чуть не задев толстыми серыми бурками бокалы на столике, совсем рядом прошагали двое высоких горцев. Походка их, свободная и размашистая, невольно привлекала внимание.

Воспользовавшись паузой в рассказе приятеля, О’Мэлли заговорил:

– Здешняя земля порождает замечательные типы. Посмотрите на этих двоих – будто два дерева размахивают ветвями, движимые порывами бури.

Он провожал горцев восхищенным взглядом, пока они не скрылись в толпе.

Пристально глянув на ирландца, Шталь рассмеялся.

– Конечно, – сказал он, – смелые и, как правило, щедрые, они без зазрения совести застрелят вас, если им приглянется ваш пистолет, однако могут жизнь отдать, защищая своих свирепых псов. Они еще вполне… природны, – добавил он после секундного промедления, – еще не испорчены. И живут не в отрыве от Природы, даже с лихвой. На перевалах среди осетин вы найдете истинных язычников, что поклоняются деревьям, приносят в жертву кровь и хлеб с солью своим божествам-стихиям.

– До сих пор? – спросил О’Мэлли, отпивая из бокала.

– До сих пор, – ответил доктор, тоже пригубив вина.

Их глаза встретились поверх бокалов. Приятели улыбнулись, сами не зная чему.

Возможно, ирландец вспомнил незаметных городских клерков – худосочных, бледнолицых, низкорослых. Здешний здоровяк съел бы таких дюжину за один присест.

– В этих краях сохранилось нечто, утраченное остальным миром, – пробормотал он себе под нос.

Но доктор его расслышал.

– Вы чувствуете это? – быстро спросил он с засиявшими глазами. – Потрясающую, первобытную красоту…

– Что-то я, несомненно, ощущаю, – последовал осторожный ответ.

Большего О’Мэлли пока не мог сказать, однако ему показалось, что до ушей донеслось эхо призыва, что впервые послышался над синими волнами Эгейского моря. Здесь, в расщелинах гор, эхо не умолкало. Людям должен быть ведом тот призыв.

– Очарование этой необычной земли навсегда останется в вашей душе, – продолжал Шталь громче. – Даже в городах – Тифлисе, Кутаисе – оно ощутимо. Говорят, здесь колыбель человечества, и люди не переменились за тысячи лет. Часть из них вы найдете просто… – Он поискал слово, затем, пожав плечами, завершил вовсе не свойственной ему оценкой: – Потрясающими.

– О, – только и откликнулся ирландец, неуклюже прикурив от гаснущего окурка дрожащими пальцами, не в силах скрыть волнение.

– И скорее всего, сродни тому… человеку… что искушал вас, – шепотом договорил Шталь, приблизив лицо почти вплотную.

О’Мэлли промолчал. Он впитывал жидкий солнечный свет из бокала в руке и озирал звездное небо, склонившееся над морем; меж фигур прохожих пронесся ветерок с мрачных вершин таинственного Кавказа. Подобно ребенку, ирландец раскрылся навстречу всем прикосновениям и дуновениям, с неожиданной силой ощутив тысячи посланий, говорящих о расположении духа Матери-Земли, выразившей здесь себя в столь мощном людском племени и кантате гор.

Будто издалека, до него доносился голос доктора:

– …здесь растут в ее воле. Никто не борется и не противится. Она свободно выражает себя через них, не встречая противодействия. Каналы всё еще открыты… Земля делится с людьми жизнью и силой.

– Той красотой, что современный мир утратил, – себе под нос пробормотал ирландец, удивляясь, как мало эти слова передают его чувства.

– Что не вернется… не способна больше вернуться никогда, – договорил за него Шталь.

И в голосе его прозвучала такая тоска, а глаза засветились столь печально, что пылкого кельта охватило горячее сочувствие. С ним так всегда выходило. Сидящий напротив человечек с растрепанной бородой и лысым черепом, поблескивающим в свете фонарей, выложил на стол карту и приоткрыл жар своего сердца. А ирландец тут же совершенно по-детски распахнул душу, так изголодался он без понимания.

– Люди повсюду окутали ее прекрасное тело давящим уродливым покровом, расположив повсюду скученные города, – вырвалось у него, да так громко, что официант-армянин направился в их сторону подлить вина. – А здесь она расположилась нагой, без