Луи-Себастьен Мерсье - Год две тысячи четыреста сороковой Страница 49

Смерть Мерсье не прошла незамеченной, но французская печать отозвалась на это событие сдержанно.[278] Мерсье пережил свою славу, и младшим его современникам нередко казалось, что слава эта вообще — плод его воображения. А между тем, в 1770—1790-х годах имя его было знаменито, сочинения его издавались, читались и ставились на сцене, о них писали в журналах и спорили в литературных салонах. Наибольшую известность во Франции и за ее пределами принесла Мерсье его драматургия. Широкой известностью пользовалась и «Картина Парижа». Самое же начало европейской известности Мерсье было положено изданием его утопического романа «Год две тысячи четыреста сороковой».

К работе над романом Мерсье приступил в 1768 г. Этот год он указал сам в одном из примечаний ко второй главе. Более точная дата следует из письма Мерсье к одному из близких его друзей, известному в свое время литератору Антуану-Леонару Тома, от 22 июня 1768 г., где он сообщал, что «трудится над пространным изображением далекого две тысячи четыреста сорокового года».[279]

Издан роман был в Амстердаме, у Э. ван Харревельта. Принято считать, что произошло это в 1770 г. Однако ряд обстоятельств заставляет предположить, что впервые роман появился лишь в 1771 г.: с одной стороны, амстердамское издание 1770 г., на которое указывают французские библиографы,[280] отсутствует в таких крупнейших книгохранилищах мира, как например парижская Национальная библиотека, Британский музей, Гос. Публичная библиотека в Ленинграде, Библиотека Конгресса (США); с другой стороны, сведения, в разное время приводившиеся в этой связи самим Мерсье, не совпадают; иногда он определенно называет 1770 г., но подчас и 1771-й.

По-видимому, роман печатался на протяжении последних месяцев 1770 г. — и, возможно, действительно «под наблюдением автора», как он сам позднее писал,[281] — но вышел все же в самом начале следующего.[282] Впрочем, издание это, кажется, большого распространения не получило. Недаром оно даже не упомянуто ни в «Mémoires secrets pour servir a l’histoire de la République des lettres en France», ни в «Correspondance littéraire, philosophique et critique», заключающих в себе почти исчерпывающую культурную хронику эпохи.[283]

«Год две тысячи четыреста сороковой» — роман утопический: в нем изображены усовершенствованное общество, изменившиеся к лучшему люди, преобразованный быт. Однако в длинном ряду европейских утопий роман этот занимает особое место. У всех многочисленных предшественников Мерсье речь шла об идеальном, с их точки зрения, строе, реализованном в прошлом или настоящем вне пределов их собственной страны. Это воображаемый остров Утопия — у родоначальника жанра в литературе нового времени Томаса Мора (1516), остров Тапробана (Цейлон) — у Томмазо Кампанеллы (1623), остров Бенсалем в «неисследованной части» океана — у Френсиса Бэкона (1626), некий «южный континент» — у первых французских утопистов Габриэля де Фуаньи (1676) и Дени Вераса (1677), север Европы — у Симона Тиссо де Пато («Путешествие в Гренландию», 1720), богатая и плодородная страна «среди широкого моря» — у Морелли («Базилиада», 1753), несуществующий остров Ажао — у анонимного автора «Республики философов» (1768), а также недра земли, солнце, луна, Меркурий и т. п.[284] Не так обстоит дело у Мерсье. «Гражданское благоустройство», нарисованное в его романе, открыто героем не во время путешествий в иные широты и на иные планеты, но в результате путешествия в две тысячи четыреста сороковой год.

Герой (он же — автор) романа не покидает Парижа, он лишь переносится в двадцать пятый век: утомленный долгой беседой со стариком-англичанином, который резко осуждает французские нравы и порядки (как это и полагалось представителю самого свободного, в понимании Мерсье и многих его соотечественников, из европейских народов),[285] он засыпает, и все дальнейшее — только сон. Как известно, жанр сатирических «снов», «сновидений» (и шире — «видений») существовал в литературе издавна. К нему обращались писатели разных стран и эпох; достаточно напомнить «Сновидение» древнегреческого сатирика Лукиана, «Мениппову сатиру» голландского гуманиста Юста Липсия, знаменитые «Сны» крупнейшего испанского сатирика XVII в. Франсиско де Кеведо. Немалое распространение получил этот жанр и во французской просветительской литературе, в первую очередь благодаря Мерсье. Его «Философские сны» (1768) сыграли важную роль в становлении жанра и вызвали множество подражаний.[286] Неудивительно поэтому, что роман его явился одновременно утопией и «философским сном», иными словами — сплавом двух литературных жанров.[287] Изображение будущего и критика настоящего у Мерсье нераздельны. Он стремится не просто изобразить Францию двадцать пятого столетия, но в такой же или, быть может, даже в большей мере противопоставить ее Франции времен Людовика XV — Франции, ему современной.

Как же устроено, в представлении Мерсье, это государство будущего, и прежде всего какова его социальная структура? В отличие от государства утопийцев или северамбов, в нем сохраняется частная собственность и продолжает существовать имущественное неравенство; общество делится на богатых и бедных, знатных и простых, однако все они в равной степени содействуют его процветанию. Каждый член этого общества старается быть полезным — и скромный земледелец, и ремесленник, и торговец, и вельможа. В нем нет места лишь людям праздным.

Общество это лишено противоречий: крестьянский труд из подневольного, почти рабского, превратился в источник радости, а его продолжительность — от зари до зари — сведена всего к нескольким часам. Богатые добровольно передают избыток имеющихся у них средств на сооружение новых зданий, на развитие наук и искусств, знатные занимаются филантропической деятельностью. Впрочем, и самая знатность их приобретает теперь особый смысл: титулы более не наследуются, не продаются и не покупаются, их даруют за заслуги перед отечеством, и, следовательно, знатный человек — это всегда человек достойный. По мысли Мерсье, в обществе будущего пользуется уважением всякий труженик, независимо от его занятия. Однако наибольшим почетом окружен крестьянин, земледелец. «Всеобщий благодетель», обеспечивающий богатство нации, он является не только ее кормильцем, но и нравственной основой.

Форму правления в этом воображаемом государстве Мерсье определяет как «разумную», «мудрую», «созданную для людей». Доверять одному человеку всю полноту власти, полагает он, безрассудно. Абсолютная монархия враждебна интересам народа, рано или поздно она вырождается в губительную для него тиранию. Власть короля во Франции двадцать пятого века ограничена. Законодательная власть принадлежит Собранию народных представителей, исполнительная — Сенату, король же следит за соблюдением законов, единолично решая лишь вопросы непредвиденные и особенно сложные.

В отличие от бесчувственных чиновников «старого режима», которые вели себя подобно завоевателям, сенаторы ныне могут по праву называться «отцами народа»; их основная забота — благополучие сограждан. В стране, где некогда царил произвол, господствует закон — выражение общей воли, и никому не дозволено его нарушать. Во главе этой преобразованной в духе идей «Общественного договора» Руссо монархии[288] стоит просвещенный и справедливый, благочестивый и милосердный государь. Чистая совесть и незапятнанная честь, утверждает Мерсье, для монарха важнее, чем гений, который нередко приносит стране одно лишь зло. Понимание нужд и потребностей народа и деятельное сострадание ему в его горестях — вот что в первую очередь вменяется в обязанность монарху, и он ежегодно, в соответствии со «священным законом», торжественно подтверждает свое согласие с этим «предписанием», соблюдая трехдневный пост. Вообще через трудности и лишения, настаивает Мерсье, надлежит пройти всякому, кто находится у власти. Испытания научат его сильнее сочувствовать несчастным.

Любовью к ближнему неизменно движимы во Франции двадцать пятого века и все — от простого священника до прелата — служители культа, столь непохожие на их предшественников, нетерпимых, алчных, развратных, умевших лишь читать молитвы и поучать. Жизнь этих «святых людей» — высочайший образец человеческой добродетели, их главная миссия на земле — утешение страждущих, умиротворение враждующих между собой, предотвращение любого кровопролития; они исполнены самоотверженности и готовы принести себя в жертву другим, отнюдь не кичась при этом своим благородством и не рассчитывая на награду. Единственная цель их — угодить Всевышнему, и только от него ждут они воздаяния за добрые дела.

Религия, которую исповедуют обитатели государства будущего, мало напоминает католицизм. Несколько больше походит она на протестантство, но в сущности это одна из разновидностей той универсальной «философской» религии, о которой мечтали многие французские просветители и прежде всего Руссо.[289] Правда, по сравнению с «естественной религией» Руссо, освобожденной от всякой догмы, культ Верховного существа у Мерсье весьма традиционен. Обширный храм, увенчанный куполом, скамейки для молящихся, алтарь, курение фимиама, органная музыка, хоровое пение, проповедь, молитва — все это было привычно для современников Мерсье. Но в храме этом отсутствуют живопись и скульптура, алтарь лишен каких-либо украшений; сквозь стеклянный купол просвечивает небо и как бы слышится голос природы; незамысловатая, трогательная, искренняя проповедь почти не отличается от беседы родителя с детьми; наконец, молитвой служит взволнованное и поэтичное воззвание, идущее от сердца. Предпочитая всякого рода «ложным», «выдуманным» религиям понятный и доступный каждому «естественный закон», религию нравственности, Мерсье далек от мысли совершенно освободить ее от искусственных культовых форм. Обряд, им предложенный, — нечто среднее между католическим церковным ритуалом и «идеальной» религией Руссо, храмом которой является природа, а служителем — любой добродетельный человек.