Паоло Бачигалупи - Специалист по калориям Страница 5

— Никого не нашел?

Лалджи покачал головой. Крео хмыкнул и выстрелил в очередного чеширца, чуть не попал. Он хорошо стрелял, только едва видимые животные представляли собой нелегкую мишень. Крео взвел пружину и снова выстрелил.

— С ума сойти, сколько здесь чеширцев!

— Здесь их некому истреблять.

— Хочу забрать шкурки и отвезти их в Новый Орлеан.

— Только не на моей лодке.

Многие из мерцающих животных разбежались, наконец сообразив, на что способен их враг. Крео снова взвел пружину и прицелился в дрожащий огонек дальше по улице.

Лалджи с благодушным видом наблюдал.

— Ни за что не попадешь.

— Смотри. — Крео старательно целился. На них упала чья-то тень.

— Не стреляйте!

Крео развернулся вместе с ружьем. Лалджи замахал на него рукой:

— Стой! Это он!

Вновь прибывший оказался худощавым стариком, лысым, если не считать засаленного седого пуха и бровей, тяжелая нижняя челюсть густо заросла щетиной. Грязная и изодранная мешковина прикрывала его тело, в запавших глазах светилось некое знание, пробудившее в Лалджи давнее воспоминание о виденном когда-то садху,7 посыпанном пеплом, все это — спутанные волосы, пренебрежение к одежде, отстраненность во взгляде — результат просветленности. Лалджи прогнал от себя воспоминание. Этот человек вовсе не святой старец. Просто человек, к тому же потрошитель генов.

Крео снова прицелился в далекого чеширца.

— На юге я получил бы по голубой банкноте за каждого убитого зверя.

— Здесь вам никто ничего не заплатит, — сказал старик.

— Верно, но это же вредители.

— Не их вина, что мы сделали их слишком совершенными. — Старик неуверенно улыбнулся, словно примеряя новое выражение лица. — Прошу вас — Он опустился перед Крео на колени. — Не стреляйте.

Лалджи положил руку на пружинное ружье Крео.

— Оставь чеширцев в покое.

Крео нахмурился, но все-таки разрядил механизм, раздался вздох высвободившейся энергии.

Специалист по калориям произнес:

— Я Чарльз Бауман. — Он выжидающе смотрел на них, будто надеясь быть узнанным. — Я готов. Я могу ехать.

Гита умерла, теперь Лалджи был в этом уверен.

Временами он притворялся, будто может быть иначе. Притворялся, будто она могла обрести какую-то новую жизнь, даже после того, как он уехал.

Но она умерла, и он был в этом уверен.

Это был его тайный позор. Один из наростов на его жизни, приставший к нему, словно собачье дерьмо к ботинкам, умаляющий его в собственных глазах; как и тот случай, когда он кинул камень и разбил голову мальчику, без всякой причины, просто посмотреть, сможет ли, или когда он выкапывал из земли зерна и съедал одно за другим, слишком оголодавший, чтобы с кем-то делиться. А потом была Гита. Вечно была Гита. И то, как он бросил ее и уехал, чтобы жить поближе к калориям. И то, как она стояла в доках и махала, когда он отчаливал, хотя она сама оплатила его переезд.

Он помнил, как догонял ее, когда был маленьким, следуя за шуршанием шальвар-камиза,8 а она мчалась впереди, волосы черные и черные глаза и белые-пребелые зубы. Он не знал, действительно ли она была так красива, как он помнил. В самом ли деле ее умащенная черная коса блестела так, как ему казалось, когда она сидела с ним в темноте, рассказывая истории об Арджуне и Кришне,9 Раме10 и Ханумане.11 Как много всего потеряно! Он задумывался иногда, правильно ли он помнит ее лицо, или же он подменил его лицом какой-нибудь болливудской актрисы12 со старого плаката, одного из древних плакатов, которые Шрирам держал в укромном месте в мастерской и ревностно оберегал от влияния света и воздуха.

Долгое время он думал, что вернется назад и отыщет ее. Что сможет ее накормить. Что станет посылать деньги и пищу на свою истребленную насекомыми родину, существующую ныне лишь в его воображении, в его снах, когда он в полусознательном состоянии бредил пустыней, черными и красными сари, женщинами в песках, их черными волосами и серебряными браслетами и голодом, — последние его воспоминания были полны голода.

Он фантазировал, что сумеет контрабандой перевезти Гиту через сверкающее море, поближе к бухгалтерам, высчитывающим квоты на сожжение калорий для всего мира. Поближе к калориям, как однажды сказала она сама, давным-давно. Поближе к людям, которые обеспечивали стабильные цены, учитывая возможные ошибки, и управляли энергетическим рынком, защищая его от переизбытка пищи. Поближе к этим маленьким божкам, в чьей власти, большей, чем у Кали,13 было разрушить мир.

Но теперь она уже умерла, либо от голода, либо от болезней, он был в этом уверен.

Уж не поэтому ли Шрирам обратился к нему? Шрирам знал о его жизни больше, чем кто-либо другой. Шрирам нашел его вскоре после его приезда в Новый Орлеан, узнал в нем своего соотечественника, не одного из индийцев, давно обосновавшихся в Америке, а того, кто говорит на диалектах деревень пустыни, кто все еще помнит, какой был страна до нашествия генномодифицированного долгоносика, листоверток и корневой гнили. Шрирам спал на полу рядом с ним, когда они оба работали в намоточных мастерских за одни лишь калории, и ничего больше, и были благодарны и за это, как будто бы они сами были модифицированными долгоносиками.

Естественно, Шрирам сумел подобрать слова, чтобы отправить его вверх по течению. Шрирам знал, как сильно он хочет привести в равновесие то, что его утратило.

Они шли за Бауманом по пустым улицам, сворачивали в сохранившиеся переулки, петляли между изъеденными термитами деревянными постройками, спотыкались о бетонные фундаменты и металлическую арматуру, слишком бесполезную, чтобы брать ее с собой, и слишком упрямую, чтобы проржаветь и рассыпаться. Наконец старик заставил их протиснуться между ободранными корпусами двух ржавых автомобилей. Пройдя между ними, Лалджи с Крео ахнули.

Подсолнухи качались у них над головами. Заросли широких плотных листьев хлестали по ногам. Сухие кукурузные стебли шуршали на ветру. Бауман обернулся на их удивленные возгласы, и его улыбка, сначала неуверенная, сделалась широкой от нескрываемого удовольствия. Он засмеялся и замахал, предлагая идти дальше, продираясь через сад из цветов, и трав, и еды, цепляясь своей драной мешковиной за высохшие кочаны капусты, на которых зрели семена, и путаясь в плетях канталуп. Крео с Лалджи пробирались сквозь заросли, огибая лиловые кусты баклажанов, помидоры с алыми круглыми плодами, шуршащие оранжевые перцы. Пчелы громко гудели между подсолнухами, тяжело нагруженные пыльцой.

Лалджи остановился среди зарослей и окликнул Баумана:

— Все эти растения, они не созданы?

Бауман остановился и пошел назад, вытирая с лица пот и овощной сок, улыбаясь:

— Ну, смотря что подразумевается под словом «созданные», но нет, эти растения не принадлежат ни одной энергетической компании. Некоторые из них — даже прямые наследники настоящих. — Он снова улыбнулся. — Или очень близкие родственники.

— Как же они выжили?

— Ах, это. — Он протянул руку и сорвал помидор. — Генномодифицированные долгоносики «Ниппона», листовертки или, может быть, цибискозные бактерии, вы это имеете в виду? — Он впился зубами в помидор, и сок брызнул на его заросший седой щетиной подбородок. — На многие сотни миль нет других наследников настоящих растений. Это островок в океане «СоиПРО» и «Хай-Роста». Они образуют вокруг непреодолимый барьер. — Он задумчиво посмотрел на сад и снова откусил кусок помидора. — Но теперь, когда приехали вы, разумеется, выживут лишь немногие из этих растений. — Он покивал Лалджи и Крео. — Вы принесли с собой какую-нибудь инфекцию, а большинство этих раритетов способно выжить только в полной изоляции. — Он сорвал еще один помидор и протянул его Лалджи. — Попробуйте.

Лалджи посмотрел на блестящую алую кожицу. Откусил кусочек и ощутил разом сладость и кислоту. Улыбаясь, он протянул помидор Крео, тот откусил кусок и поморщился от отвращения.

— Меня устраивает «СояПРО».

Он отдал помидор Лалджи, который с жадностью прикончил его.

Бауман улыбнулся аппетиту Лалджи:

— Думаю, вы достаточно пожилой человек, чтобы помнить, какой была настоящая еда. Можете есть до нашего отъезда, сколько захотите. Они все равно погибнут.

Он развернулся и снова побрел через заросший сад, отводя в стороны сухие кукурузные стебли властными движениями рук.

За садом стоял разрушенный дом, накренившийся так, будто на него сел мегадонт, прогнувшиеся стены были в дырах. Обрушившаяся крыша съехала набок, с одной стороны находился водоем, глубокий и спокойный; его гладь тревожили только водомерки. Была прорыта дренажная канава, чтобы направлять дождевую воду в пруд.