Леон де Винтер - Право на возвращение Страница 5

Он сидел на своем месте, глядя вперед. Икки упрямо молчал. И вдруг отчаянно заорал:

— Да, я знаю, я совершил ошибку! Ну, извини!

— Твой приятель Самир надул тебя.

— С этим asshole[6] я еще разберусь. Мы не можем вернуться другой дорогой?

— Нет.

— К блокпосту ведет только одна дорога?

— Да.

— Shi-i-it,[7] — протяжно выдохнул Икки.

— Предчувствия?

— Опять твой сраный сарказм.

Они миновали рынок неподалеку от блокпоста. Женщины, закутанные в паранджу Мужчины в нелепо-просторных женских платьях.

— Ее мать, — сказал Икки, — придется рассказать ей.

— Я знаю.

— Я сам расскажу, — пробормотал Икки. — Я виноват.

— В чем?

— Я дал ей надежду.

— Ты что-то рассказал ей?

— Почти ничего.

— Почти ничего — это слишком много.

— Ты уверен, что нет другой дороги? — спросил Икки, снижая скорость.

— Господи, Икки, заткнись, псих несчастный, — не выдержал Брам. — Езжай куда едешь!

Икки осуждающе покачал головой, но прибавил газу.

Старый город остался позади, они подъезжали блокпосту. Стена, электросенсоры, камеры и переходной шлюз — выходит, евреи фактически смирились с тем, что Яффа больше им не принадлежит. В городе они не встретили ни одного еврейского солдата. Армия следила за порядком с воздуха, а стены, крыши, дороги были нашпигованы электроникой; иногда аппаратуру скрывали даже под многослойными одеждами женщин. Слишком опасно было посылать туда патрули.

Время — час дня. Скоро улицы Яффы опустеют: жители разойдутся по домам в поисках прохлады.

Икки выпрямился и вцепился в руль, словно это могло его успокоить.

— У блокпоста никого нет, — сказал Брам. — Никого, кто мог бы нанести нам вред. Что там может случиться?

— Маскарад, — ответил Икки, — маскарад, несущий страдания.

— Ты именно это чувствуешь?

— Да.

— А с Самиром у тебя предчувствий не было?

— Все время ныл.

— Это благодаря Самиру ты сейчас наложил в штаны от страха. Если б не его ложь, тебе не пришлось бы сюда ехать.

— Может, он и сам не знал.

— Кажется, ты только что собирался с ним разобраться?

— Какая Самиру выгода от того, что он послал нас к Джонни?

— А пачечка банкнот, которую мы захватили с собой? Самир и представить себе не мог, что Тарзан окажется таким честным. Только подумай, Икки, кого мы встретили: честного араба, которого звать Тарзаном. Помешанного на баскетболе.

— Самир посмеялся бы вместе с нами.

— Кстати, о баскетболе. Сколько времени сейчас в Хьюстоне?

Икки пожал плечами:

— Семь часов разницы?

— Восемь. Там сейчас раннее утро. Или передача идет в записи.

— Ну и что?

— Он сказал, что поставил деньги. Но это старая запись. Он наврал нам.

— Ну и что? — повторил Икки.

— Зачем это ему? Зачем ему надо было показать нам, что он игрок?

— Я знаю одно: ты — самый большой параноик из всех, с кем я знаком. Когда ты собираешься поговорить с матерью Сары?

— Прямо сейчас… нет, сейчас мне надо на работу. Завтра. Я схожу к ней завтра.

— Раньше ты так не говорил, раньше ты говорил, что родители должны сразу…

— Так то раньше. А теперь будет по-другому. Я пойду завтра, о'кей?

Икки ударил по тормозам, и машина резко встала. Это, без сомнения, должно было привлечь внимание солдат. Три сотни противотанковых ракет взяли их на прицел.

— Я так не могу, — сказал Икки.

Брам, потеряв терпение, заорал:

— Черт побери, провидец хренов! Хватит выдрючиваться! Вылезай, я поведу!

Икки кивнул. Они вылезли и обменялись местами. Мобильник Брама бибикнул. Он торопливо выхватил трубку из кармана, взглянул на экран: «номер не определен». Брам нажал кнопку «громкой связи».

— Профессор?

— Хаим?

— Профессор, что с вашим автомобилем?

— Все в порядке, просто мне захотелось попробовать… Никогда не водил машин с правым рулем.

— Не самое лучшее место вы выбрали, профессор.

— Больше никогда не будем так делать, Хаим.

— Я проведу вас через шлюз побыстрее.

— Спасибо. Откуда у тебя мой номер?

— Чему ж тут удивляться, если в моем компе записано, в котором часу сегодня утром пописал ваш пес. В каком, собственно, времени вы живете, профессор?

С некоторых пор Брам плохо ориентировался во времени. Который сейчас год? И как далеко продвинулись наука, техника, нравственные нормы? Одно он знал точно: время твердой веры в завтрашний день, который станет чудесным продолжением сегодняшнего, продолжением успехов, честолюбивых надежд, сознательной ответственности и любви — давно прошло и не вернется.

— В давно прошедшем, Хаим, — ответил он.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Тель-Авив

Двадцатью годами раньше

Апрель 2004

Большинство историков мира попадали бы в обморок от счастья, получи они предложение, которое Брам не решался принять. Пока еще никто из их круга (кроме, конечно, Рахели), не знал о нем. И если Брам примет его, то станет в глазах друзей дерьмом и ничтожеством. Отъезд из Израиля всегда считался не вполне приличным деянием; уехавший надолго, укрывшийся в одной из западных стран не вызывал к себе иного чувства, кроме общенационального презрения. Впрочем, в презрении присутствовала изрядная доля зависти. Кому не хотелось убраться подальше от этого сумасшедшего дома? Кому свободно дышалось в вонючей атмосфере скандалов, сотрясавших страну? С одной стороны, всякому хотелось уехать, с другой — никто не желал ни отказываться от участия в невероятном эксперименте, затеянном Израилем, ни способствовать его провалу.

Это была его страна, его песок и камни; наверное, существовали на земле и другие города, где можно бродить среди ночи у моря, под старыми пальмами, наслаждаясь теплым ветром, но Брам врос в эту землю: здесь он нашел жену, здесь родился их сын, здесь написана работа, сделавшая ему имя в научных кругах, здесь он стал профессором.

Сперва Брам пытался поймать такси у перекрестка улиц, застроенных близко поставленными невысокими домами. Сразу видно, что находишься в сердце старого Тель-Авива: фонарей совсем мало. Можно, конечно, вызвать машину по мобильнику, но разве плохо прогуляться теплым вечером? И он пошел пешком к более оживленному месту — улице Бограшова.[8] Набросив пиджак на плечо, Брам придерживал его, сунув в петельку вешалки указательный палец; на другом плече висел объемистый коричневый портфель.

Сегодняшнее собрание затянулось. Два часа назад мобильник требовательно пискнул, на экране высветился американский номер, и ему пришлось, извинившись, выйти из аудитории, где они торчали с восьми вечера. В пустом коридоре, под холодным светом люминесцентных ламп, Брам нажал на кнопку и услышал в трубке голос Фредерика Йохансона, шефа департамента истории Принстонского университета.

Они знали друг друга по конгрессам и специальным журналам. Йохансон — потомок шведских пиратов, похожий на неандертальца гигант с грубыми руками и крупным лицом (всегда кирпично-красным: то ли от алкоголя, то ли от повышенного давления, то ли по причинам генетическим), роскошной копной светлых волос и белесыми, как у альбиноса, ресницами — уже звонил днем, но Брам как раз читал лекцию и отключил телефон. Потом он пытался перезвонить, но Йохансона не оказалось на месте. Теперь, в одиннадцать вечера, они, наконец, соединились. Семь часов разницы с Америкой, где вечер еще и не начинался.

Три недели назад Йохансон уже звонил ему. Один из историков его департамента собрался на пенсию. И если Брам прямо сейчас пришлет документы, Йохансон гарантирует ему получение профессорской должности. Брам попросил дать ему время подумать.

Лекции кончились в шесть с четвертью, и Брам в своем университетском кабинете занялся подготовкой к завтрашнему дню и к вечернему собранию «мирной инициативы». Во время ланча в студенческой столовой — вокруг разворачивалось высококлассное дефиле-шоу, которое давали прелестные студентки, демонстрируя сверкающие плечи, ниспадающие водопадом локоны и коротенькие, спущенные на бедра юбчонки, обнажающие животики и изумительные ноги, — он обсудил идею Йохансона с женой. Рахель сказала, что не может решать за него, это его работа, ему и решать — ехать или оставаться. Она будет довольна в любом случае. Но Брама продолжали мучить неясные сомнения. И тогда она сказала:

— Тебе ведь на самом деле хочется поехать. Соглашайся. Это большая честь. Такой шанс нельзя упускать. И Бену там будет хорошо.

— А тебе? — спросил он, заранее зная ответ.

— Мне хорошо там, где хорошо тебе.

Итак, Йохансон позвонил сразу после одиннадцати. Писк мобильника прервал монолог Ицхака Балина, который, проведя несколько часов в жаркой, душной комнате, нисколько не вспотел и даже не ослабил узел своего — как всегда экстравагантного — галстука. Поверх стильных узеньких очков он возмущенно воззрился на Брама, извлекающего из кармана телефон. Балин был невысоким человечком лет пятидесяти, беспрерывно, со страдальческим выражением лица долдонившим о честности и преданности. Пацифизм был истинной его профессией, и Балин занимался им с упоением.