Свен Карстен - Страна Лимония Страница 5

Потом его пнули по ногам. Такое не заметить сложно. Серёга поднял голову – давешний парень в очках стоял над ним, поигрывая связкой ключей, отчего те звякали у него в кулаке. Вид у парня был незлой.

– Ну, пойдем, Паслёнов, – сказал парень.

Серёга вытер глаза, поднялся на негнущиеся ноги и поковылял на выход. Железная дверь осталась открытой, поскольку к тому моменту кроме Серёги в комнате никого уже не было.

– Поссать? – спросил из-за спины парень, и Серёга вдруг понял, что очень хочет на двор.

– Да, – сказал он. – Пожалуйста.

– Только быстро, – скомандовал парень, отпирая какую-то дверь. – И не намочи мне там.

Дверь была не во двор, а в комнатку, вроде кладовки. Внутри было уже намочено и пахло соответственно. Сапоги у Серёги были резиновые, штанины заправлены внутрь, поэтому он прошлёпал в дальний от входа угол, где в жестяном настенном ковше стекала ручейком вода. Сделав дело, Серёга хотел сполоснуть в умывальнике руки, но у водопроводного крана не оказалось ручки, сверху торчал один только стерженек. Серёга потер тогда ладони о штаны, застегнулся и вышел, оставляя на полу коридора мокрые следы.

У двери с табличкой "Не входить!" Серёгу остановили, повернули лицом к стене и велели заложить руки за спину. Парень коротко стукнул в дверь, просунул внутрь голову и сообщил кому-то:

– Паслёнов, последний.

– Давай его сюда, – ответили из-за двери. – И поставь чайник, потом пошамкаем.

– Мне шпротов принесли, – согласился парень. – Заходи внутрь, Паслёнов.

Серёга, как был с руками за спиной, зашел внутрь. В комнате было светло, стоял большой стол-тумба, на стене висел в рамочке портрет какого-то старика с козлиной бородкой. Под портретом сидел лысый толстый человек, на Серёгу он не смотрел, а писал что-то в тетради и на отдельных листках. Перед столом стояла табуретка.

– Садись, – сказал Серёге человек, и дернул рукой в сторону табуретки.

Табуретка сначала показалась очень тяжелой, а потом выяснилось, что она прибита к полу. Серёга сел, зажал ладони между коленей, и стал смотреть перед собой, на ноги пишущего. Ноги были, как и у Серёги, в сапогах, только на шнуровке и кожанных. Слева от ног под столом стоял маленький железный ящик с проводами, на ящике мигал крохотный зеленый огонек. Дома у Серёги тоже был похожий ящик, с инструментами. Только без огонька.

– Фамилия твоё, имя? – спросил человек, пододвигая к себе новый листок.

– Сергей, – сказал Серёга, понимая, что надо представиться по-городскому.

– Значит, Паслёнов Сергей? – повторил человек, записывая. – Отчество?

– Что? – не понял Серёга.

– Отца как звали?

– У меня нету отца, – сказал Серёга. – Только матери.

– Неполная семья, что ли? – поднял взгляд лысый.

– Почему?

– Без отца семья неполная. Ты что же, сирота?

– Нет, вроде…

– Так как же отца звали?

– Н-не знаю…

– Смотри, так и запишу ведь: отца не знает, мамка – блядь. Ну?! Как отца звали?

Серёга смолчал.

– Ну, хер с тобой, пишу Иванович. Пол – мужской. Если не прикидывается. Возраст? Лет тебе сколько?

Серёга пожал плечами и сказал, что шестнадцать.

– Четырнадцатого года рождения. Доставлен в Прибытковское отделение КоМЧеЭс за противоправное поведение в общественном месте, могущее привести к чрезвычайной ситуации, и выразившееся в том, что он… быр-быр-быр… порочил честь и достоинство работников обеспечения гражданского правопорядка. В скобках – патруля. Тут делаем прочерк… быр-быр-быр… И на основании статьи девятой закона о ЧеПэ, мною, следователем-экзекутором Прибытковского КоМЧеЭс Манюниным Михаилом Евгеньевичем, Паслёнов Сергей Иванович приговаривается…

Тут следователь сделал паузу и посмотрел на Серёгу внимательно. Серёга, понимая, что решается что-то для него важное, замер.

– Приговаривается к ликвидации.

Серёга захлопал глазами, а следователь, наоборот, зажмурился и улыбнулся до ушей.

– Что, зассал, Паслёнов?! А не надо было с патрулем оговариваться! А мы тебя просто – чик! На основании статьи девятой. А? Паслёнов-Маслёнов… Понимаешь теперь? Чик – и нету! Отрезали – и не вырастет!

– Меня мать искать будет…

– Встать! – заорал вдруг следователь, ударив ладонью по столу. – Встать, смирно, мать твою! При чтении приговора! Руки за спину!

Серёга встал.

– Паслёнова Сергея Ивановича… приговорить… к трем месяцам общественных ликвидационных работ! Всё! В последний раз, Паслёнов, у меня! Блядь, еще увижу здесь – тогда точно мамка не найдет! Понял?! А пока – лопату тебе в руки, чтобы прочухался! Для начала толчок у нас вымоешь. Ну?!

– Мне бы домой…

– Ты, Паслёнов, я вижу, совсем добра к себе не понимаешь… – сказал следователь с горечью в голосе.

– Понимаю я, чего же…

– Нет, – сказал следователь. – Нет. Не понимаешь ты. Сейчас я тебе доходчиво объясню…

Он встал, обошел стол и направился, вроде бы, к двери, но на полпути подскочил к Серёге и с силой хватил его по голове ладонью – как камнем в ухо попал. Серёга аж задохнулся от боли, дернулся, оступился, упал через табуретку и дополнительно еще приложился затылком о кирпичную стену. В голове его все взболтнулось, словно в курином яйце, закрутилось колёсиком, и Серёге вдруг стало неинтересно жить. Да еще и свет выключили.

– Эй! – сказал кто-то потом в темноте. – Эй, ты живой?

Голос был незнакомый, не как у души. И не как у следователя Манюнина. А как у мамы-Биологини в Серёгином детстве. Серёга даже обрадовался, что мама его, наконец, нашла.

– Представляешь, этот кержаковский зять меня увез, – попытался сказать Серёга, и удивился, что у него еле ворочается язык, и изо рта, похоже, натекло слюней. И еще он, кажется, лежит на полу, лицом вниз. Разом заболела голова, ухо, зубы и даже живот. Серёга потрогал голову и нащупал что-то неродное вместо уха – что-то горячее и распухшее.

Серёга поднатужился и вспомнил, что попал в город, что его побили и приговорили к ликвидации. И что до ночи он домой уже не успеет. Сейчас он – снова в той кладовке с железной дверью и бетонным полом. Дверь, небось, опять заперта. Но лампочка горит, и то хорошо.

– Эй, – позвал опять голос. – Тебя почему взяли?

Взяли? Куда взяли? В город? Его привез кержаковский зять. А вот – почему…

– Картошка, – вспомнил Серёга. – Я картошку… Чтобы продать…

– Уже за картошку хватают, мобилы дерьмовые! – возмутился голос. – Без лицензии торговал, что ли?

Нет, это не мама-Биологиня. Она никогда так не скажет – "дерьмовые". Она говорит – "навозные". И что такое "мобилы"?

Серёга осторожно повернул голову, в шее заскрипело и даже хрустнуло. Голова слегка закружилась.

Комната, дверь, решетка, кусок коридора, еще решетка, комната напротив. У двери на коленях стоит девчонка, держится за железные прутья двери. Тоже заперта. Руки тонкие, а пальцы – словно она в снежки играла и замерзла, такие красные. Лицо у девчонки бледное, волосы темные и спутанные, в них рыжие пряди. Кто-то от жизни седеет, а эта, похоже, рыжеет. Одежда ее тоже черная, свитер и все такое. Но – девчонка!

Серёга, вообще-то, девчонок видел пару раз, в соседней деревне. Он сидел у причала, девки проходили мимо вдвоем и смеялись. Те были в юбках, а эта – в штанах. Другой раз он шел по полю, а девчонка проехала мимо на велосипеде. Она так крутила педали, и у нее были такие красивые босые ноги, что Серёга даже споткнулся и подвернул щиколотку. У этой девчонки ноги были не босые, а в желтых коротких сапогах на шнуровке.

– А меня за комендантский час схватили, суки, – сказала девчонка.

Суки – это собаки. Её покусали собаки? Однажды Лысенко тоже схватил Серёгу зубами за пальцы, было больно.

– Ты, того… на цементе не лежи. Простудишь себе все, – посоветовала девчонка. – Тут в камере ночью страсть как холодно. Я-то уж знаю, я залётная, у меня залётов полный чемодан.

Чемодан, значит, у нее… А у Серёги мешки. Картошка, небось, пропала с концами.

Серёга попытался сесть. В голове снова так все повернулось, что Серёга аж охнул и замычал от боли.

– Лежи, лежи! – заспешила девчонка. Она вдруг принялась стаскивать с себя свитер – через голову, путаясь в рукавах. Под свитером обнаружилась желтая в полоску майка. – На, держи, подстели под себя. Давай держи, кидаю!

Свитер черной курицей перелетел через коридор. Серёга подполз на четвереньках к двери, зацепил свитер и втянул его в свою камеру. Свитер был мягкий, грязный, и пах городом и дымом.

– Они всегда бьют, – сказала девчонка, глядя, как Серёга устраивается. – Иначе им служба не в зачет. Это еще что! В Привокзальном отделении могут конец сигаретой прижечь! Просто ни за фиг! Бывали случаи.

Серёга сел к стене боком, прислонился тем плечом, которое не болело, упер в холодную штукатурку лоб и закрыл глаза. Сейчас же под веками набухли слезы. Такая досада, цыган – а плачет.