Хольм Зайчик - Агарь, Агарь!.. Страница 5

А понятно? Понятно ли?!

О, если бы была своя страна!!!

От бессилия хотелось выть и биться головой о стену. Истерические припадки дают разрядку долго сдерживаемым эмоциям… Спасибо, в другой раз.

– ...Благодарю вас за исчерпывающие ответы, господин Цорэс, - сказал журналист. - В заключение позвольте еще один вопрос уже совершенно из другой области. Частного, так сказать характера. Я от лица нашей программы и всех наших зрителей поздравляю вас с рождением сына…

– Благодарю, - на этот раз Цорэс сиял зубами секунды две, не меньше.

– Но все же позвольте поинтересоваться, отчего вы дали ему такое странное имя - Хаммер? - Журналист повернулся к камере. - Для тех наших зрителей, кто не знает английского: Хаммер - это молоток.

– Потому что я так решил, - безмятежно ответил Цорэс.

Корреспондент с некоторым недоумением кивнул несколько раз, а потом кадр сменился, под линзой проявился сверкающий чайник, и новый голос, закадровый, радостно выкрикнул:

– А теперь - реклама!

Он поспешно встал, подошел к зэвээну и провернул тугой выключатель до щелчка. Экран, чуть потрескивая, погас, и погасли призрачные чешуйки бликов в толстом аквариуме линзы.

В квартире снова стало тихо, словно он и не приходил домой. Лишь стыли в мусорном ящике у порога прихожей скомканные письма; от них словно бы тоже шел какой-то вкрадчивый ядовитый треск, не давая покоя.

С минуту он постоял посреди комнаты, размышляя, что принять: рюмку коньяку или таблетку снотворного, - и все же остановился на снотворном. Завтра тяжелый день, завершение конгресса… Как на него будут смотреть… Как он будет на них смотреть, как? Пожимать руки и думать: вот этот мне написал? или этот? А может быть, не идти? Но если не я, подумал он, то кто? Он принял таблетку, запил теплым соком из оставленного утром на кухонном столе бокала и стал медленно раздеваться - неряшливо, как одинокий старик, роняя предметы одежды там, где удавалось их снять: в гостиной, на пороге спальни, у постели… Он лег и сразу затерялся в белоснежной, как улыбка Цорэса, постельной утробе; устало вытянулся и запрокинул голову, вполне готовый к тому, что ночь будет незаметна и мгновенна, как взмах ресниц, и вот сейчас он уже откроет глаза - и на дворе будет утро, и в душе будет тоска непонимания и бессилия да вытягивающее жилы чувство снова несделанного важнейшего дела жизни.

Он открыл глаза в своей постели, в своей спальне, но почему-то он знал: это гостиничный номер. Он остановился здесь ненадолго, а скоро снова в путь. Он сразу понял, почему так: потому что мы на земле лишь гости, и даже дом, в котором мы прожили все детство, а то и всю жизнь - не более чем неуютный, истоптанный сотнями чужих ног гостиничный номер, в котором сменилось до нас Бог знает сколько постояльцев. Он сразу понял, что это тот самый сон.

Была ночь. На потолке холодно и пустынно светились прямоугольные отсветы уличных фонарей, будто простыни, на которых кто-то недавно умер. Он откинул одеяло и встал. Набросил халат. Почему-то он знал, что он не один. Вышел в библиотеку, из нее в кабинет, оттуда - в гостиную. Остановился. По сторонам смутно мерцающего полировкой овального стола неподвижно темнели два женских силуэта; поблескивали настороженные глаза. Женщинам не пришлось оборачиваться на звук открывшейся двери кабинета; их словно кто-то предупредил заранее, и постоялец сразу попал в жгучее перекрестие их одинаково неприязненных взглядов. Ни та, ни другая не была рада встрече с ним после четырех тысяч лет разлуки.

Он сразу узнал обеих.

Несколько мгновений все трое молчали. Он нервно провел ладонью по голове, приглаживая всклокоченные со сна волосы.

– Мы не поняли Бога, Сарра, - чуть хрипло сказал он, глядя на ту, что сидела к нему ближе. Он не мог различить ее лица, но знал, что оно смерзлось в отчужденную маску и, когда он начал говорить, не отразило никаких чувств. - И это непонимание… оно сродни тому, что мы усомнились в Его обещании. Нет тяжелее и горше греха, ведь так?

Женщины молчали.

– Ведь так, Сарра! Он сказал: сделаю твое потомство многочисленным, как песок земной. Ты была моей женою, когда Он это сказал. Значит, нам надо было ждать, покуда Он выполнит свое обещание… Ведь Он же выполнил его в конце концов! Почему мы не поверили Ему сразу? Почему стали искать обходных путей? Виной тому твое нетерпение и моя… моя похоть! - почти выкрикнул он, и голос его сорвался. - Да! Всего лишь твое нетерпение и моя похоть!! - звонко, яростно отчеканил он, словно боясь, что от волнения в первый раз сказал это невнятно и жена могла не понять. - А когда Он сдержал слово, она и ее сын оказались нам не нужны, и мы выкинули их, как… как... - он захлебнулся, не в силах подобрать сравнение. Язык не поворачивался сказать, потому что та, другая, сидела рядом, по другую сторону мерцающего полировкой стола.

– Она не нашей крови, и в том, что мы сделали, нет греха, - произнес ровный голос.

– Она не нашей крови, и потому ее сын не наследовал мне, но они такие же люди, как мы. Для тебя это новость? С людьми так нельзя!

– Он сказал: во всем, что ни скажет тебе Сарра, слушайся голоса ее! - с наконец-то прорвавшейся яростью непримиримо ответила она. - Ибо в Исааке, Саррином сыне, наречется тебе потомство!

– А я разве против? Потомство - пусть! Конечно! Но мне их жалко! Понимаешь? Даже Ангел Господень сказал ей: услышал Превечный страдание твое. А мы почему не услышали? Почему ты даже теперь его не слышишь, ведь даже Господь услышал!

– На то Он и Господь. У нас едва хватает сил заботиться о себе. Когда нам найти время на чужих?

Он только покачал головой. Бесполезно, подумал он. Стена. Стена, как на конгрессе. Он помолчал, готовясь к главному и собирая силы; он понимал, что, когда произнесет вслух то, что хотел, пути назад уже не будет.

– Они не чужие, - сказал он.

Сарра не ответила. Наверное, это было правильно. К чему лишние слова? Все главные разговоры в жизни очень коротки. Это же не политика.

Он сделал несколько шагов вперед, обогнул стол и опустился перед второй женщиной на колени. Осторожно сглотнул, прочищая горло, чтобы голос не подвел его снова. Сейчас это было бы совсем ни к чему.

– Прости, - тихо сказал он.

Несколько мгновений он был уверен, что она не ответит. Но в конце концов она словно бы чуть нехотя - а может, просто стесняясь присутствия Сарры - отозвалась:

– Бог простит.

– Агарь, Агарь… - выговорил он, а потом молча обнял ее ноги и уткнулся в них лицом. Сквозь ткань платья светилось тепло ее тела. Он помнил, как радостно она распахивалась под ним, допуская к лону, - и как ему это было сладко.

Она молчала.

Он так и не заплакал. Поднял голову, попытался поймать ее взгляд в темноте - не сумел.

– Как Измаил? - спросил он.

– Вырос, - сказала она. - Давно вырос. Он совсем не дикарь. Хотя характер у него не сахар, это правда. Иногда он заставляет меня лить слезы… Как иначе? Я тоже виновата, возомнила о себе невесть что… А получилось - мальчик пасынком при родном отце рос.

– Прости, - совсем неслышно, одними губами повторил он. Но она услышала. Он почувствовал, как на его голову легла ее маленькая рука и легко - ему показалось даже, что ласково, - пропутешествовала по его волосам.

– Что уж теперь… - сказала она.

– Еще не поздно, - сказал он. - Ты позволишь мне с ним повидаться?

И открыл глаза.

Было утро. А он все помнил. И на этот раз совсем не чувствовал усталости; он все сделал правильно, и с плеч свалился привычно непосильный груз, давивший его, как он теперь понимал, всю жизнь от века. И может быть, не только его.

А раз утро, стало быть, пора было ехать завтракать.

В этот ранний час в кафе еще никого не было. Пруд дремотно курился, дальний берег лишь темной одутловатой тенью угадывался в тумане, и даже лебеди выглядели полусонными; а ему надо было как следует подкрепиться перед тем, как на своем “майбахе” рвануться в Варшау и выдержать последний день конгресса.

– Уже пришли утренние газеты, герр Рабинович, - сказал кельнер, ставя перед ним чашку кофе.

Показалось ему - или кельнер и впрямь сегодня говорил, как в старые добрые времена, безо всякой издевки, с обычной своей приветливостью? Показалось или нет?

– Спасибо, Курт, - сказал он. - Не хочу портить себе завтрак. Долой все газеты на свете!

Кельнер улыбнулся.

Показалось или нет, что он просто улыбнулся?

– Рискну заметить, герр Рабинович, - сказал он, смахивая салфеткой какую-то невидимую пылинку или крошку со стола, - что у вас нынче на редкость хорошее настроение.

– Не могу не восхититься вашим умением читать по лицам, Курт, - ответил он.

– Да что уж там по лицам, - усмехнулся кельнер. - У вас, извиняюсь, даже сутулость пропала. Вы же последнее время ходили, будто придавленный.

Курт улыбался всеми морщинами, и вдруг оказалось, что у него доброе лицо, почти как у Ага…

Он вздрогнул, поняв, что едва не перепутал сон с явью.