София Кульбицкая - Каникулы совести Страница 5

Но только, пожалуйста, ещё не прямо сейчас — дайте хоть на чуть-чуть, хоть на два абзаца окунуться в то невозвратимое молодое блаженство.

87-й год!.. Моя весна и — всё же позволю себе выразиться так — весна в государственном масштабе. Впервые в свои двадцать три года я перестал скукоживаться в инстинктивном ужасе, слыша загадочный и грозный гул пролетающего вдали самолёта. Где-то, в «Комсомолке», что ли, прошла информация, что знаменитая в узких кругах гадалка, некая цыганка Арза, нагадала Горбачёву жить до ста лет, — а газеты и цыгане, как известно, никогда не врут. «Ура!!! — галдели во дворе арифметически подкованные дети, — значит, ещё сорок пять лет будет мир на Земле!». Старшие приволокли откуда-то загадку: «Что будет, если ударить молотком по родимому пятну?» — «Ну, и что? Очень больно?» — «Нет: хана перестройке». А в Апокалипсисе, говаривали, есть пророчество: «…придёт к власти Мишка Меченый и наступит конец света». Впрочем, последний обещался только к 2000 году — далёкая и нестрашная перспектива.

А сколько всего нового, сколько открытий и удивительных экспериментов в самых разных областях!.. Я сам наблюдал, как немолодые дяди и тёти, слушая выступления педагога-новатора Шаталова, с шумом сморкались в платки, оплакивая перед телевизорами свое даром загубленное детство! В чопорном, назидательном «Здоровье» вдруг напечатали ошеломительную статью под красноречивым заглавием «Апогей» — с весьма игривой картинкой, которую я поспешно загнул и заколол для верности булавкой, ибо ещё не завёл себе подружки. С ещё более смешанными чувствами читал я разворот в другом популярном издании — о подвальной субкультуре: «Труба зовёт. Все на тусовку!» — и смотрел в «России» шокирующую ленту Юриса Подниекса «Легко ли быть молодым» — как скажут позже, визитную карточку перестроечного кино.

— Ой, нелегко, братец! — смело мог бы ответить модерновому латвийскому режиссёру я, несчастный юноша, чья дипломная тема, так любовно выношенная и выстраданная, грозила вот-вот накрыться медным тазом. В сравнении с этой угрозой возня вокруг всех этих «подвалов», «сейшенов», «неформалов» и прочих атрибутов тогдашней молодёжной проблематики казалась мне слегка надуманной.

Но чёрт подери, как же быстро я переменил свои взгляды, узнав, что в нашем микрорайоне — в рамках эксперимента «Юниор» — заработала служба экстренной социально-психологической помощи детям и подросткам — то есть, проще говоря, молодёжный «телефон доверия»!

Это было чудо какое-то. Всё вдруг пошло, как по маслу. То, что казалось невозможным на солидном городском уровне, решилось теперь до смешного легко и просто. Несколько звонков из деканата — и меня взяли в новую службу стажёром. Правда, без оклада. Но я за этим и не гнался. Я готов был приплачивать за такую возможность сам. Каждый вечер я, как ошпаренный, мчался в «офис», где уже дожидались меня мои дорогие, обожаемые «тётеньки» — Лида, Галя и Наташа. — Ну, как дела в школе? Покажи дневник, — сладенько язвили они, прихлёбывая чаем ужасный, с пошлыми зелёными розочками торт «Победа». — Я оскорблялся: — Вообще-то я уже на шестом курсе. И у меня каникулы. — Тёти хихикали, переглядывались, толкали друг друга в бока и тихонько прыскали в щербатые чашки.

Сейчас-то я понимаю, что они были ещё очень и очень молоды. Вряд ли старшая из них, Наталия, успела вшагнуть в «ягодный» возраст. Но в ту пору мне, желторотому юнцу, было с ними уютно, как у бабушке на печке. Ничего лучшего я, признаться, и не желал.

«Офис» наш располагался недалеко от метро «Маяковская» — в огромной гулкой квартире на первом этаже дряхлого, но всё ещё престижного сталинского дома. Сколько в ней было комнат, я так никогда и не узнал (боюсь, что не знали этого и сами тётеньки) — углубляться туда слишком подробно мне мешал иррациональный суеверный страх перед её зовущими чернотами и толстыми слоями дремучей пыли, перемежавшими, казалось мне, временные слои, словно папиросная бумага — страницы Большой Советской Энциклопедии. Зато кухня была обжита превосходно. Там, на уголке массивного дубового стола, меж грязными чашками, пепельницами и тортовыми коробками жило орудие труда — ярко-красный телефонный аппарат. Другой, почти белый, пасся у подножия чёрного кожаного дивана в просторной прихожей, где я любил уютно устроиться с какой-нибудь вкусной книжкой — отдыхал от научных трудов. Тётеньки уважали моё уединение — и плотно закрывались от меня полупрозрачной дверью, сквозь которую, впрочем, всё равно нет-нет, да и проникал их весёлый гвалт, взвизгивания и бурные взрывы хохота.

Иногда — если им было особенно неохота отрываться от своего веселья, — мне доверяли отвечать на звонки.

Это было как раз то, о чём я мечтал. В своей дипломной работе я хотел коснуться не только несомненной полезности телефонной службы в психологическом оздоровлении населения, — но и влияния новых условий на личность самого терапевта, для чего мне важно было отследить тончайшие оттенки субьективных ощущений, эмоций, чувств. Никакие застольные разговоры с тётеньками не дали бы мне такого опыта «изнутри». А тот, надо сказать, принёс мне много сюрпризов. Кое-что из того, что прежде казалось мне явным плюсом телефонной работы, вдруг показало неопрятную изнанку — например, «вербальность» на практике обернулась существенной потерей диагностической достоверности, «анонимность» — досадной невозможностью проследить динамику выздоровления, а пресловутая «интимность и доверительность» порождала массу проблем в виде перманентного, ни к чему не ведущего девчачьего нытья.

Зато открылись и неожиданные преимущества, о которых я прежде не догадывался. Так, в кои-то веки я сумел припрятать свою сверкающую молодость за (откуда что бралось?) басовыми нотками и менторским тоном. Я был в этом так ловок, что даже коварная Галя, в ревизионных целях прикинувшаяся однажды грубым и косноязычным парнем, которого ежедневно порет отец-алкоголик (воображение у неё было ещё то!), смиренно признала, что я — «серьёзный спец».

Чего я — увы — не мог сказать о ней. Я был тогда весьма суровым и высокодуховным юнцом — и однажды едва не пришиб добрую тётю, наблюдая, как та, большой влажной ладонью зажав раструб несчастного орудия, откуда доносится тихий бубнёж какого-то измученного половым созреванием бедолаги, вполголоса продолжает прерванный на самом пикантном месте анекдот, свободной рукой одновременно придерживая умирающую сигарету и выскрёбывая ложкой остатки винегрета из глубокой эмалированной кастрюли. (Винегрет — помимо торта — был основным блюдом в нашем рационе: его приносила из дому Лида, стряпавшая его, видимо, в каких-то ирреальных количествах — всякий раз она жаловалась, что её «оглоеды» — муж и две дочери — опять не смогли осилить любимое кушанье за вечер, вот и пришлось тащить на работу остатки, «чтоб не пропали». Оглоеды были олухами — готовила Лида великолепно. Всю жизнь я терпеть не мог винегрета, навевавшего мне сомнительные ассоциации, но теперь пристрастился к нему, аки тот наркоман, — и мои тётеньки — когда я снисходил до их общества — с умилением смотрели, как я за обе щёки уписываю его из большущей антикварной тарелки с мелкими розочками по борту, понемногу сползая на самый край огромного чёрного кресла с массивными круглыми поручнями.)

Лишь много лет спустя я понял, что требовать от них чопорности и серьёзности было так же глупо, как от работницы телефонной секс-службы — чтобы она по ходу разговора действительно снимала с себя французское кружевное бельё. Они были настоящие «профи», «профи» высокой пробы — и хорошо знали, кому, что, как и когда сказать, чтобы залатать дыры и не навредить. Один я, высокомерный и зацикленный на своих переживаниях недоросль, мог не видеть этого. Равно как и того, что я для них — вовсе не «ценный специалист» (как я самонадеянно думал), а, скорее, подброшенная какими-то добряками мина замедленного действия. Я был так глуп, что даже не задавался вопросом, почему меня почти никогда не оставляют без присмотра — когда я «веду приём», кто-то из тётенек обязательно ошивается на диване с сигаретой или бродит туда-сюда между кухней и санузлом.

(Впрочем, возможно, мне казалось, что они попросту набираются у меня мастерства?..)

Что же случилось в ту пятницу — чернейшую в моей жизни?.. Куда они, дурёхи, намылились всем кагалом? что их так торкнуло, заставив утратить обычную бдительность?.. Теперь, спустя шестьдесят пять лет, и не вспомнить — да, в сущности, и неважно. Но до сих пор с болезненной лёгкостью восстанавливаю перед внутренним взором всю картину: как они противно-лицемерными голосами щебечут: — Ты у нас уже большой мальчик! — тут же, забыв о том, что я «мальчик» и «большой», прямо при мне оттягивают ворота блузок и прыскают туда пахучими дезодорантами — и с шумом и смехом вываливаются за порог, пока я медленно осознаю, что впервые остаюсь один на один с этим громадным и пугающим порождением сталинского кича.