Артем Белоглазов - Живи! Страница 50

Негр хмыкает, скалит зубы.

— Не веришь, что ли? — с угрозой спрашивает фермер и рывком приподнимается над стойкой. — Не веришь мне?!

— Отчего ж не верить, масса Георг, очень даже верю, — отпрянув, частит Джим. — Ночью всякое случается, — и выставляет перед фермером стопку. — Водочка, масса Георг, за счет заведения. Успокойтесь.

Рабочий в грязном свитере на голое тело завистливо пялится на дармовую выпивку и опять мочит длинные прокуренные усы в кислом пиве.

— Эх ты… — бурчит фермер, осушая стопку.

К стойке подходит толстяк в серой робе с вышитым золотым крестом на пузе. На голове у толстяка красная феска, кисточка болтается перед носом. Сектант, каких в Миргороде пруд пруди, хотя основных религий две — христианство и ислам. Впрочем, и мусульмане, и христиане держат нейтралитет, всячески помогая друг другу: особенно в борьбе с расплодившимися религиями и сектами.

— А ведь благородный фермер не врет. — Сектант забавно надувает щеки и дует на кисточку, как на непослушную челку. Голос у него тонкий, надтреснутый. — Я бы мог поведать вам… — закашлявшись, он утирается рукавом.

— Коньячку? — спрашивает бармен. — Ну, чтоб горло промочить.

Толстяк степенно кивает. Плеснув ему коньяку, Джим опускает локти на стойку, упирает подбородок в кулак и готовится слушать. Толстяк задумчиво поглаживает вышитый крест и пьет меленькими глоточками. Выглядит он комично — этакий пузанчик, вымахавший до размеров динозавра. Румяные щеки лоснятся, нос тонет в жирных складках, а в черепашьей оправе набрякших век кроются доверчивые голубые глаза.

— Случаи, когда люди видели черного человека и его демоническую подругу, участились, — наконец продолжает толстяк.

— И о чем же это говорит? — ехидно интересуется негр. — Магистр Ленни пророчествует скорый апокалипсис?

— Не стоит выставлять свое невежество напоказ, грешная ты душонка, — заявляет Ленни. — Я-то прощу, но что скажет Бог на Страшном суде?

— Давайте не будем сейчас о Боге, масса Ленни, прошу вас. Поделитесь лучше с бедным необразованным Джимом тайной черного человека. Хм… чернокожего?

— Не паясничай, Джим!

— Да как вы только подумали, масса Ленни! Я — и паясничаю? Нет-нет, Джим не таков. Уверяю вас.

— Было много случаев, — подумав, говорит магистр. — В основном за окраиной города. А вот у подножья Мавкиной горы это началось еще зимой. Демон и его подружка любят холод, занесенные снегом тропы, где они поджидают одиноких путников…

— И?

— И ничего с ними не делают… — пожевав губу, произносит Ленни. — То есть не делают физически. Но у нашего благого ордена есть подозрение, что демоны изымают из человеческого тела душу. Некую часть ее — в виде особых способностей, дарования, таланта. То вдохновение, без которого невозможны гениальные прозрения и радость от сделанной работы, без которого человек не может одолеть путь к вершинам духа и скатывается к подножию, не пытаясь уж карабкаться обратно — нет у него ни сил, ни терпения, ни желания…

— В вашем ордене два человека: ты да дружок твой чокнутый… — встревает рабочий. — Да подпевалы ваши. Оно и понятно: ничего путного выдумать не смогли. Врете и то без выдумки, неинтересно слушать.

— А ну пошел отсюда! — замахивается на рабочего негр. — Наблевал мне тут в прошлый раз, с-скотина!

— Джим, Джим… — Ленни осуждающе качает головой. — Как сказано в Писании: прощайте братьям своим до семижды семи раз.

— Я мусульманин. Пусть и никудышный, но как сказал пророк…

— И если кто ударит тебя по правой щеке — подставь и левую, — перебивает толстяк.

— Добрый вы, масса Ленни. Дать вам за добрые слова бесплатный крендель? Видите кремовый заячий хвостик на нем? Приносит удачу.

Джим смеется. Рабочий икает и, нарочно толкнув Ленни, бредет в зал.

— Бери, сектант, крендель, — шипит он напоследок. — Отличный символ для вашей религии.

— Иди, иди, выпивоха! — запальчиво кричит негр. — А вы, господин шахтер, что вы можете рассказать о демоне? — Джим поворачивается ко мне.

Я вздрагиваю и, чтоб не расплескать, ставлю стакан.

— Ничего. Совершенно ничего.

— Но вы так внимательно подслушивали, — возражает бармен. — Вы, к тому же, шахтер, и ближе всех подбираетесь к аду. Наверняка что-то знаете. Поделитесь с честной компанией, расскажите старине Джиму о таинственном демоне.

— Прошу прощения. Вы путаете. Я ничего не знаю о человеке в черном.

— Неужели вы ни разу не видели его, к примеру, в забое, куда забираетесь каждый день, рискуя жизнью?

— Перестань, Джим! — велит негру фермер. — Как ты смеешь обижать этого милого шахтера? Шахтеры — великие люди, герои нашего времени, смельчаки, первопроходцы!

Джим с непроницаемым лицом удаляется на другой конец стойки и принимается охаживать пухленькую, с глубоким декольте женщину, которая зашла пропустить стаканчик хереса перед сном. Он пытается ухватить женщину за рукав и притянуть к себе. Та хихикает в ответ на пошлые намеки бармена, но, выпив херес, она удаляется в гордом одиночестве. Негр плюется и ругается на суахили. Пьяная публика хохочет, подначивая бармена.

— Да ну вас всех… — говорит он угрюмо, однако вскоре ухмыляется, обнажив желтые зубы. — Старина Джим еще покажет вам, где зебры зимуют.

Я, чтобы не привлекать внимания, беру небольшой графинчик водки, бутылку содовой, жирные бреговичские сосиски, насаженные на шампур и прожаренные до хрустящей корочки, а к ним — горчичный соус, и сажусь за столик в дальнем углу. Местечко уютное: окно за спиной, чистая скатерть на столике и лампа в зеленом абажуре, бросающая загадочные изумрудные отсветы на всё вокруг. Такое чувство, что находишься в библиотеке, а не в баре. Принимаюсь за еду и вновь прислушиваюсь, но ничего не выходит: голоса сливаются, тонут в однородном гуле. Слышно, как фермер горячится у стойки, нет, не доказывая, что байка о человеке в черном правдива от и до, — «масса» Георг требует более высокого качества обслуживания. Негр подливает ему водки. Фермер требует еще и пробует разорвать рубашку на груди, но добивается лишь того, что отскакивает верхняя пуговица. Это чрезвычайно смешит посетителей. В другом конце заведения спокойнее: китаец с ловкостью профессионального жонглера разливает коктейли, торговцы лениво потягивают мускат, с высоты своих кресел наблюдая за баром. В правом углу, с табельными хлыстами на поясах, трое полицейских. Кнут страшное оружие, если под ногами бездна. Мелкие клерки кучкуются в стороне, зыркают оттуда крысиными глазками.

— Свободно?

Напротив меня — дряхлый с виду дед в залихватски сдвинутом набекрень берете, из-под которого выбиваются седые пряди. Наряд дополняют белая рубаха, шерстяной жилет и армейские штаны. Лицо землистое, в морщинах, бородавка на левой щеке и неожиданно по-детски ясные светло-серые глаза. Они пристально, как сквозь прорезь прицела, глядят из-под выдающихся надбровий. Воротник рубахи расстегнут, на груди, поросшей седыми волосками, виднеется татуировка: синий, чуть оплывший якорь. Чем-то старик напоминает Лютича, наверняка бывший моряк.

— Приветствую смелого шахтера. — Старик, не дожидаясь ответа, усаживается за стол, протягивает ладонь. Рукопожатие у него крепкое. Пальцы сухие, холодные. — За соседними столами комару места не найдется. Осмелюсь попросить бравого шахтера…

— Боюсь, не смогу поделиться с вами закуской, — говорю я.

— Я бы и не заикнулся, господин шахтер, как можно! К тому же меня с детства приучили, что водку не следует запивать, да и закусывать тоже. Ох… что ж я? — не представился: Прохазка.

В руках у него графинчик с ореховой настойкой и больше ничего.

— Здравствуйте, господин Прохазка. Я Митич. Герман Митич.

— Не из наших краев? — интересуется старик. С виду он простоват, но иногда в говоре проскакивают ученые слова и выражения. Моряк ли он? Прохазка вызывает у меня смутные подозрения. Зачем он подсел за мой столик? Если постараться, можно найти свободное место. Возможно, причина в том, что место здесь отличное, рядом с окном; отсюда открывается прекрасный вид на ночной город, на желтые и белые огни, которые зажигаются то тут, то там.

Из приотворенной форточки тянет свежестью, она — как манна небесная в задымленном помещении бара.

— Я много путешествовал, — уклончиво отвечаю, возвращаясь к ужину.

— Я и сам немало стран исколесил, уж всяко поболе твоего, молодой Митич. — Тон старика резко меняется: он больше не просительный, а властный, требовательный. — Уже и родину не упомню: каждое место для меня чем-то откликается в сердце, каждая сторона — везде, где побывал. Даже в далеких казахских степях моя родина, даже в неприветливых северных фьордах. А ты знаешь, молодой шахтер Митич, что за звери водятся там, в чужедальних краях? Э, самые диковинные: собаки о трех головах, пустынные лисицы с шестью лапами, юркие птички загребихвостки, вьющие гнезда в пастях чудовищных восьмиглазых слонов-пауков.