Евгений Бенилов - Человек, который хотел понять всё Страница 54

А один раз была такая сильная вьюга, что Франц всем телом ощущал вибрацию стен… если все ходит ходуном здесь, на шестом этаже, что же творится на верхушке Дома? Ветер свистел и бил в окна, а он, скорчившись под одеялом и курткой, силился проснуться, чтобы хоть чем-нибудь спасти себя от холода.

Однако прорваться сквозь тройной слой сна, воспоминаний и беспамятства у него недоставало сил.

Но чаще всего Франц вспоминал первые годы после защиты диссертации – самое счастливое время его жизни. Во-первых, он нашел работу в очень хорошем университете – причем, академическую должность, а не постдокторскую. В неформальном отношении дела тоже обстояли как нельзя лучше: после недолгого «разгонного» периода у него пошла исследовательская работа. Франц до сих пор удивлялся, каким образом все задачи, которыми он тогда интересовался, оказывались решаемы – и не просто решаемы, а с интересным и красивым результатом. Наверное, это было просто везением новичка… а может, наградой за аппетит к науке и трудолюбие. Впрочем, всем, чем он тогда занимался, он занимался с аппетитом – ходил в театр, читал книги, играл на гитаре, флиртовал с машинисткой Дэни с факультета статистики… А вскоре он женился на очень симпатичной и живой итальянской аспирантке, приехавшей в их университет по обмену. Богатые родители Клаудии подарили им на свадьбу значительную сумму денег, и они сразу же купили квартиру – какое же было удовольствие обставлять ее! А еще через год у них родился сын – источник непрерывной радости и удивления. Неожиданно для себя, Франц оказался «сумасшедшим папашей» и возился с младенцем все свободное время: учил его с трехнедельного возраста (согласно последним веяниям в детской науке) плавать в ванне, умиленно кормил из бутылки молоком, а также заставлял ползать по столу, поощряя к движению похлопыванием по маленькому розовому заду. С годами родительский инстинкт Франца только усиливался: он потратил неимоверное количество времени, чтобы выучить сына читать в три года, извел кучу денег на развивающие интеллект игрушки и бился до последнего с женой, недокармливавшей, по его мнению, малютку витаминами. Сын стал огромной частью его жизни, и в своей иерархии ценностей мира Франц возвел семью до уровня математики.

Эта идиллия продолжалась около шести лет.

Первым симптомом начинавшейся усталости явилось большое число начатых и не конченных научных статей – Франц даже отвел им отдельный ящик в шкафу в своем кабинете. Он всегда считал писание статей занятием скучноватым (хотя и важным) и потому старался писать «по горячим следам» – чтобы использовать интерес, сгенерированный в процессе самой работы. Теперь, однако, интереса стало хватать лишь на несколько первых страниц, после чего начинали одолевать сомнения: а достаточно ли важен результат? Ну, будет в списке его публикаций еще одна статья… какой в этом смысл, если ее никто не станет читать? Францу стало казаться, что его вычисления столь неизящны и запутаны, что никто не сможет добраться до их конца – не говоря уж о том, чтобы понять опиравшиеся на них выводы. И как совпало: примерно в это же время три его работы (последние из дописанных до конца) были отклонены журналами, куда он их послал для публикации.

В одном случае Франц просто переоткрыл известный результат (о чем его и уведомили оба рецензента), однако в двух других реакция рецензентов подтверждала его худшие опасения: «неинтересно, чересчур теоретично». Перелистывая отвергнутые статьи, Франц склонен был согласиться – он действительно не испытывал никакого интереса.

Так начался «тусклый» период его жизни.

Математика перестала приносить удовлетворение, студенты казались беспросветными идиотами. Все хорошие книги были прочитаны и перечитаны, фильмы Феллини и хенсоновский «Лабиринт» – пересмотрены по шесть раз, музыка – от Моцарта до Pink Floyd – опротивела до тошноты. Он стал искать утешения в семье, однако Клаудиа сидела в то время без работы и пребывала от того в состоянии перманентной агрессивности, что в сочетании с итальянским темпераментом делало семейную жизнь невыносимой. Единственной отрадой был сын – Франц считал его половиной своей жизни, но ведь и остальную половину тоже на что-то нужно тратить? Он решил заставить себя работать над некой классической проблемой: если удастся получить результат, то это пробудит его к жизни, а если не удастся – что ж, задача была трудна, и неудача не обидна. К сожалению, вышло не так, как он рассчитывал: после четырех месяцев мучительной работы Францу показалось, что он-таки нашел заветное решение – однако неделю спустя в вычислениях обнаружилась хорошо замаскированная неисправимая ошибка. В результате, он оказался в еще более глубокой депрессии, чем был до этого.

«Кризис середины жизни» – как это называют психологи – продолжался у него полтора года и закончился лишь тогда, когда Франц осознал, что он уже не молод.

Мало-помалу к нему вернулся интерес к математике, да и дома стало полегче:

Клаудиа нашла работу и разряжала свою неистощимую энергию на безответных студентов.

Францу оставался тогда еще целый год жизни.

Он лежал, подоткнув под себя одеяло и оставив маленькую щелочку для воздуха. Что сейчас – день, ночь? Короткие промежутки сна перемежались короткими промежутками воспоминаний – куда же исчезало остальное время?

И еще: если на Первом Ярусе Франца испытывали абсурдом, а на Втором – жестокостью, то чем испытывают его сейчас? Одиночеством?… Сожалениями о глупо истраченной молодости?

Он также вспоминал, как в последний перед его смертью декабрь Клаудиа повезла сына погостить к родителям в Италию и, сообщив, что долетела нормально, вдруг пропала. Когда Франц звонил, их дворецкий на ломанном английском отвечал, что «молодой сеньоры» нет, а сама Клаудиа не объявлялась. Лишь дней через семь-восемь Франц сумел застать ее дома. Однако нормального разговора не получилось: она куда-то торопилась и сказала, что перезвонит завтра – чего не сделала. Франц забеспокоился и, поймав ее дома еще через три дня, потребовал объяснений. Тут-то она и выдала: оказывается, она встретила другого человека!

«Какого человека?» – не понял Франц. «Я с ним по вечерам слушаю музыку… – отвечала жена. – Ты ведь со мной никогда не слушал музыку – все решал свои уравнения, утыкался в книжку или смотрел в десятый раз 'Репетицию оркестра'. И потом эти постоянные бабы!…» – «Постой! – вскричал Франц. – Какие бабы, какие уравнения? Кто этот человек, я его знаю?…» Однако как он ни просил, как ни требовал, она ничего не объяснила и лишь пообещала позвонить через четыре дня, чтобы сообщить «окончательное решение».

Эти четыре дня навсегда врезались Францу в память – не какими-нибудь особенными событиями, а ощущением давившего на грудь ужаса. Они жили в одном из внутрених пригородов большого города, был декабрь: снег падал на черный асфальт и тут же таял, превращаясь в слякоть и грязь. Толпы раздраженных людей роились на узких улицах – придавленные низким черным небом, они забирали из сырого загазованного воздуха последние молекулы кислорода. Лететь в Милан Франц не мог, как ни рвался: в университете, где он работал, шли экзамены. Он старался проводить как можно больше времени за каким-нибудь механическим занятием, требовавшим постоянного внимания, – и впервые с удовольствием проверял экзаменационные работы студентов. Все остальное время он непрерывно перебирал в памяти события последних лет и удивлялся: почему он испытывает сейчас такую боль? Да ведь в их с Клаудией романе (не считая короткого периода ухаживания), он без нее обойтись мог, а она без него – не могла! Сколько раз, когда она устраивала очередную сцену, он думал про себя: «Господи, когда ж это кончится?»

– однако сил, чтобы уйти, не хватало: мешала жалость. Каким образом все так переменилось?!

Но самым ужасным в его ситуации являлась полная неизвестность и неподконтрольность событий в Милане – никакими своими действиями Франц не мог повлиять на выбор Клаудии. При этом, однако, он почти не ревновал жену в традиционном смысле слова – будучи уверен, что из-за своей патологической честности она никогда не ляжет в постель с «другим человеком», не поставив Франца в известность. На третий день у него стали появляться мысли о самоубийстве – и это так удивило его, что он отправился к психиатру. Визит к врачу оказался бесполезным: рассказав свою историю и ответив на два десятка уточняющих вопросов, он ушел, унося в кармане рецепт успокаивающих пилюль и чудовищный счет за консультацию. Доктор объяснил, что Франц, на самом деле, жену не любит, а страдает лишь по причине оскорбленного самолюбия. Да, черт возьми, если это даже и правда, то как ему избавиться от страданий?…

Весь четвертый день Франц просидел рядом с телефоном, но Клаудиа не позвонила; пятый и шестой дни прошли также безрезультатно. Чувствуя, что он уже потерял ее, но не желая из гордости звонить сам, Франц написал гневное, почти грубое письмо и отправил экспресс-почтой: в письме он извещал ее о полном и окончательном разрыве. На следующий день он встал с постели с ощущением утроенного ужаса: что он наделал?… он же потерял ее навсегда! Позвонив в Милан и опять не застав Клаудии дома, он написал ей еще одно письмо – на этот раз жалкое и слезливое. Он не понимал, чего хочет, и колебался между двумя состояниями – ярости и самоуничижения – с частотой маятника часов. Когда он, наконец, дозвонился до жены, та уже прочитала оба письма и говорила с ним снисходительным голосом хозяйки положения – это было невыносимо, но послать ее к черту и бросить трубку у Франца не хватало сил. Клаудиа объяснила ему, что пресловутое окончательное решение все еще не готово. Однако, если он будет грубить и настаивать, то она решит прямо сейчас – и не в его, Франца, пользу.