Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1 Страница 59

Борис Семенович застыл с вытянутой к нему рукой.

– Ты прямо как Ленин на постаменте – осталось только кепку! – попытался сбить накал Виктор Викторович.

Но было уже поздно.

– А шоу?! Из чего сделали шоу?! Известные телепередачи обуславливают семейное счастье состоятельностью жениха или невесты, и разномастные «свахи» оправдывают расчет в желании пары «стать плоть едина», объявляя конкурс, где приз – женское или мужское тело с квартирой или «без». Штампуя в мораль сноски!

Дыхание говорившего участилось, лицо покраснело.

Крамаренко озабоченно почесал затылок, прикидывая, как обуздать закипавшие страсти. Меж тем, тот продолжал:

– Плодя очередной суррогат на глазах миллионов, они советуют «нагуляться» молодым, не ужасаясь от преступления перед ними и богом, которого, как и ясновидящие, поминают через слово, еще и крестясь. Более того, приводят в пример себя, бравируя этим. Невольно приходят на память, которую «потеряли» несчастные, слова из Писания: «Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? Не Твоим ли именем бесов изгоняли? И не Твоим ли именем… чудеса творили? И тогда отвечу им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня…». Разве не так?! Ответь.

– Послушай, дружище, – попробовал снова отшутиться Крамаренко, – я согласен с тобой, но эту тему можно обсудить и в более щадящем для возраста режиме.

Метелица кивнул, посмотрел на него, будто сожалея о несдержанности, и опять опустился на стул, уперев руки в колени.

– Вот согласись, есть суррогаты устоявшиеся, неразлучные с обществом – например независимость, которой на самом деле ни у кого нет, никогда не было и не будет.

Как следствие, появляется другой суррогат – патриотизм – гордость за суррогат независимости. Эти суррогаты уже требуют крови за своё место между народами. И ведь породят, породят!., в свою очередь новые суррогаты. Но у такого пути есть финал… чудовищный. Показать бы его защитникам «расчета» – сошли бы с ума. – Метелица поднял сжатый кулак и погрозил кому-то. – И не от его чудовищности, а от сознания своей роли в этом! Во как гибнут люди! Валятся в яму поколениями! А мы: автокатастрофы, автокатастрофы…

Тяжелая пауза повисла в комнате. Однако гость, опасаясь продолжения, пытался, в очередной раз, успокоить друга:

– А ты, Борис, изменился. Писание почитываешь. Я помню тебя другим… – и, сделав усилие, улыбнулся. – Романтиком. Даже когда полтинник стукнуло. Помнишь?

Борис Семенович как-то притих, съежился и посмотрел на него:

– Вот тогда-то, Виктор… и началось, – он отвернулся. – Помнишь, Лену в Москву привозил?

– Ну конечно. Сложный аборт… помню…

– Поздний. Никто в провинции не брался. А тут клиника «Сантанна»… в районе Таганки. Почти «Сатана». Любой делают… то есть… – Метелица продолжал смотреть в сторону, – любого убивают…

– Ты первый, что ли? Или она? Брось. Вон, сплошь и рядом… – Крамаренко сочувственно пожал плечами. – Да и забыть пора.

– Пора платить! – Борис Семенович повернулся к нему.

Искаженное страданием лицо привело Крамаренко в еще большее замешательство. Он встал, подошел к Метелице и положил руку на плечо:

– Успокойся, Борис… Помнишь, сам же советовал в таких случаях оглядеться, чтобы понять – это не самое худшее в жизни. Не на то жалуешься…

Но прием не сработал.

– Понимаешь, Виктор… убийца ведь не тот, кто решился, а тот – кто делает. Прямой исполнитель. Сами-то женщины, останься без них – не рискнули бы. Почти любая… побоялись бы. Ведь погибнуть может, – он взял друга за локоть, словно ощущая поддержку даже в прикосновении, и с отчаянием посмотрел на него.

– Давай-ка… дорогой, сюда, – Крамаренко потянул Метелицу к дивану, понимая, как мужчине тяжело…

– А здесь – гарант… – продолжал тот. – Они гарантируют матери жизнь. Убивают только ребенка! Правда, с Леной… три дня в коме… как вспомню! Три дня! Но вымолили…

Он опустился на диван.

– И трагедии чередуют друг друга. Каждый день, ночь, час. Час! Ты слышишь! Они делают это быстро! Конвейер смерти, – Борис Семенович тряс руку товарища. – Не приведи бог увидеть тебе… А «врачи»… наверное, и в церковь хаживают… как пол-то под ними-то не треснет! А я – соучастник! Соучастник преступной группы! Да что там! Без меня бы одним убийством стало меньше! Я толкал… я сам! Такие, как я!

Он не выдержал, взволнованно задышал, на глазах выступили слезы:

– Даты бы видел! Видел! Я видел… маленького… Понимаешь… и мой разум, мои глаза… не повредились!!! Ножки и тело… в крови! Еще живого! В крови! – Голос его дрожал. – Такое на всю жизнь!.. Я бы показывал матерям! Всем, кто решился… Чтобы сходили с ума до «того»! Это же лучше, ну скажи… лучше?! Ведь сумасшедший не расчетлив! – он вдруг сник, и прошептал: – А ты говоришь – изменился… Умер! Умер я тогда!

– Да как же ты смог?! Увидеть-то? – изумлению Крамаренко не было предела.

– Смог… да, смог. Показали…

Яркая вспышка заставила обоих замереть.

Ишики-сан отпрянул от аппарата. Очередной снимок состоялся.

– Три тысячи миль, сэр. К югу от мыса Нордкап. – Циркуль лег на стол. – Не успеем.

Збигнев Бжезинский[6] – единственный штатский на мостике – поморщился.

Седой человек в морской форме с золотыми галунами заложил руки за спину и, сделав три шага к переборке с иллюминатором, остановился:

– Значит… реквием, – твердость в голосе логично довершала сцену.

– По Украине, сэр? – смутился молоденький лейтенант.

– Пока по Крыму…

– Разрешите распорядиться, сэр?

– Ступайте.

Ленинградский вокзал

– Какой двойник?! Прости господи! – отец Боян, крестясь, застыл в изумлении.

– Мне трудно объяснить… сейчас… но верьте – то была не я! – Елена в отчаянии сжала кисти рук. – Но я верну вам ее, обязательно постараюсь… только помогите, пожалуйста! Иначе случится непоправимое!

Несколько прихожан, видя непривычную для места эмоциональность, невольно приблизились.

«Что ей нужно-то? Тише, тише…», «А в чем дело?» – послышались голоса.

– Видно, горе какое… – отвечала старушке женщина лет пятидесяти.

– Да какое горе! Книгу ищет… Книга пропала.

– С алтаря, что ль?

– Батюшка говорит, украли…

– Убереги… матушка пресвятая…

Меж тем, Елена взволнованно и путано пыталась рассказать то, чего быть просто не могло.

– Уж не знаю, как и верить-то, – священник исподлобья смотрел на нее. – Коли так… Беда с людьми, беда… с храма тащут. – Он вздохнул, глянул еще раз на женщину и добавил: – Ступай с миром… так-то оно лучше будет… а господь управит…

Отец Боян был расстроен. В тот момент служка, что торговала свечами, затворив прилавок, подошла к ним и глянула на священника, прося разрешения вступить в разговор:

– А ведь не она это, батюшка…

Настоятель строго посмотрел на помощницу.

– Та суетная какая-то… Как зашла – не перекрестилась, я сразу подметила – не за тем пожаловала. Косыночку-то ей предложила, так дернулась, зыркнула по-бесовски этак… надерзила. Батюшки ты мой, думаю… Однакось, надела… стоит, озирается, а сама спрашивает: как до Ленинградского добраться? Будто в справку зашла. Ей богу, первый раз такую видела… сразу не понравилась. Ни кротости, ни смирения. Одно слово… ох, прости господи… – женщина удержалась, тоже перекрестилась и повернулась к Елене:

– А книга-то, зачем вам?

– Это Адрес-календарь императрицы Марии Александровны… понимаете, книга нужна на время… там… там… – и вдруг взяла стоявшую за руку, – как вы сказали?! До Ленинградского?! А сегодня… сегодня какой день?

– Понедельник. Да вам-то что за горе?

– Горе, горе у меня! Понимаете, горе! – запричитала Елена, собирая все нити, все концы в одну мысль.

– Так и спросите Иван Логиновича[7], – видя отчаяние незнакомки и не понимая причины, женщина смотрела на батюшку, ища поддержки, – часа три как ушел, успокаивал. Говорит, поди, не одна сохранилась-то. Разве что залистанная, старая…

– Ну, какой Иван Логинович, он же нумизмат, – настоятель развел руками. – В суете, весь день в суете, – он повернулся на шум у дверей: несколько человек, мешая друг другу, обступили девушку с ребенком на руках. – Да и крестины готовить пора… распорядись, Васильевна… Храни тебя господь, – он перекрестил Елену, сожалея о растаявшей надежде, и направился вглубь храма.

– А вы спросите, спросите – они друг дружку-то все знают, – негромко сказала женщина, не спрашивая больше не о чем. – Он здесь, в квартале… недалёко, пойдемте, – и кивнула в сторону стойки, – адресок вам дам. А человек он приличный… редкой чистоты человек. Только поторопитесь… дел, говорил, много.

– Да понимаете… мне нужна именно та… и времени у меня сегодня, только сегодня, – дрожащим голосом повторяла незнакомка, протягивая руку за листочком.

Скамейка у входа была пуста. Елена присела. «Каждый понедельник ровно в полночь… ровно в полночь… – никакие концы, никакие собранные нити не могли унять дрожь. – Ну что я могу сделать?! Что?! – отчаяние подступило с новой силой. Женщина опустила голову. – Так, дорогая, возьми себя в руки. Во-первых, я знаю, где «эта» будет вечером. Во-вторых… отниму! – от неожиданности и дерзости решения она даже выпрямилась. – Да, отниму! – но другая мысль тут же заставила ее сникнуть: – А если не придет?.. – Елена поджала губы. – А если будет не одна? А если не получится?.. Спокойно, у тебя есть еще время».