Хольм ван Зайчик - Дело победившей обезьяны Страница 6

Его душа, точно сушащаяся шкура только что добытого и освежеванного зверя, была растянута на крайностях. Одна – благостное, умиротворенное счастье. И другая – саднящее чувство того, что он, Богдан, словно отработавший свое трутень, больше, в сущности, жене не нужен.

На такие мысли мог быть лишь один ответ.

Богдан обнял жену, и она преданно прижалась щекою к его плечу.

Плоть наша – от тварей, но души – от Бога.

Новый век в жизни Богдана и Фирузе начинался, не дожидаясь круглых дат.

— Красиво, — завороженно шепнул Богдан, по-прежнему глядя в полную мерцающих падучих полос темную пропасть окна.

— Конечно, красивая, — тоже негромко ответила Фирузе. Грех было говорить громко, когда снег валит так тихо. — И носик твой, и подбородок…

Он смолчал, и лишь крепче прижал к себе жену.

“Мое тело тоже пропитано хотениями недушевными”, — подумал Богдан, и в памяти его сразу всплыло из Иоанна Лествичника: “Как судить мне плоть свою, сего друга моего, и судить ее по примеру всех прочих страстей? Не знаю. Прежде, нежели успею связать ее, она уже разрешается; прежде, нежели стану судить ее, примиряюсь с нею… Она навеки и друг мой, она и враг мой, она помощница моя, она же и соперница моя; моя заступница и предательница. Скажи мне, супруга моя – естество мое, как могу я пребыть неуязвляем тобой?”

— Ты изменился, — сказала Фирузе после долгой паузы.

— Как?

Она опять помолчала.

— Повзрослел.

Богдан чуть улыбнулся.

— Неудивительно, — сказал он. — Из кандидатов в отцы одним махом стать кандидатом в деды!

Фирузе чуть покачала головой.

— Нет, не только. Соловки не отпускают…

Еще вчера вечером Богдан все рассказал Фирузе без утайки. Таить не хотелось, да и возможности не было; вопрос о том, почему младшая супруга не дождалась ее возвращения, Фирузе задала мужу одним из первых.

— Для нас это плохо или хорошо? — спросил Богдан.

— И плохо, и хорошо, — ответила Фирузе, — иначе не бывает. Таким ты мне люб больше… теперь. Девчонка вполне может любить мальчишку, но взрослой женщине нужен взрослый мужчина. Я только очень боюсь, что… — Она запнулась.

Богдан, не выдержав ожидания, спросил:

— Что?

— Что ты чувствуешь себя перед ней виноватым.

— Перед кем? — глупо спросил Богдан.

— Перед Жанной, — спокойно пояснила Фирузе.

Богдан помедлил.

— Почему это тебя пугает?

— Потому что ты очень хороший человек. Обычные люди ненавидят, а то и презирают тех, перед кем чувствуют вину. А очень хорошие… — у нее дрогнул голос, — начинают их любить всем сердцем. Я боюсь, ты так теперь в нее влюбишься, что я стану тебе… неважной. Две жены – дело житейское… но я не хочу, чтоб ты ее любил крепче, чем меня. Особенно теперь, когда ее нет. Будешь обнимать меня, а вспоминать ее. Этого я не выдержу.

— Нет, — горячо и сбивчиво начал Богдан. — Фира, нет…

— Молчи, — ответила она, — не говори ничего. И я не стану говорить ничего, хотя… может, и надо бы сейчас, но… То, что я буду любить тебя всю жизнь, ты и так… веришь. И я. Это вроде веры во Всевышнего. Молчи. Я верю, что лишней боли ты мне не доставишь, ты добрый, а неизбежная – неизбежна. Пусть все идет, как идет. Мы живем, Ангелина спит… снег падает.

— До лета рукой подать, — в тон жене добавил Богдан. Помолчали.

— Ты хотел бы с нею снова увидеться? — спросила Фирузе.

— Не знаю, — ответил Богдан.

Возвышенное Управление этического надзора,

5-й день двенадцатого месяца, вторница,

утро

Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, мудрый и бдительный попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович крепко, обстоятельно пожал Богдану руку и указал на кресло для посетителей.

— Ну, с возвращением, — сказал он и сам уселся на свое начальническое место, прямо под висящим на стене портретом Конфуция. С удовольствием, внимательно оглядел Богдана сызнова.

— На пользу тебе пошло богомолье, Богдан Рухович. Похудел, подтянулся, заматерел…

Чуть слышно гудела да изредка пощелкивала под потолком немолодая газосветная лампа. За окошком, полускрытым тяжелыми шторами, уже погасли фонари; теперь там безрадостно вытаивали из серой мглы призраки заваленных снегом деревьев и домов, мало-помалу наливались объемом и плотью.

— С возвращением, — повторил Великий муж. — Еще раз прими мои поздравления. Дочка – красавица! Как увидел ее на воздухолетном вокзале… сомлел, честное слов сомлел! А ты каков теперь? Обрел равновесие душевное?

Богдан задумался, как ответить, но Раби Нилыч, истолковав его молчание по-своему, замахал на заместителя обеими просторными, как лопухи, ладонями:

— Впрочем, что это я? Разве такие вопросы задают?

— Да нет, задают, конечно, — сказал Богдан. — Только вот ответить не просто… В чем-то обрел.

— Барух хашем, — кивнул Раби Нилыч. — Готов приступить к работе?

— Всегда готов, — ответил Богдан и улыбнулся. Мокий Нилович удовлетворенно хмыкнул в ответ.

— А вы-то как? — не утерпел Богдан. — Ваше-то как здоровье?

Кустистые, черные с проседью брови Великого мужа парой могучих улиток сползлись на переносье.

— В таких случаях принято отвечать: не дождетесь, — проговорил он мрачновато. Помедлил. — Да нет, я понимаю, что ты имеешь в виду. Дозу я получил не полную, один раз только успели поставить пиявиц, потом-то вы с ланчжуном Лобо, слава Богу, повязали аспидов… И все равно – проверяли меня и так, и этак… да и не только меня, как ты можешь догадаться. Вывод такой: кто был опиявлен избранно на предмет симпатии к челобитной той окаянной, те вне размышлений, хороша она иль плоха, остались людьми вполне нормальными Здесь речь идет о событиях и последствиях событии, описанных в «Деле о полку Игореве». . А поскольку вопрос о челобитной снят, угрозы нет. Хотя, конечно, так или иначе – скоро на отдых пора… От греха подальше.

Ну, разговор-то о том, что пора ему, старику, на отдых, Мокий Нилович заводил с Богданом не в первый раз. Хорош старик! Да на таких стариках Поднебесная и держится!

— Знаешь, — понизив голос, доверительно сообщил Великий муж Богдану, — успокаивали меня наши ученые не раз и не два, а все ж таки… хожу и словно мину замедленную в себе ощущаю. Взорвется когда-нибудь, или дохожу свой век невозбранно, сам себе господин? Боязно… Умом понимаю, что ученым надо верить, а сам подчас все-таки дергаюсь. — Он вздохнул. — Как вы тогда с другом твоим так споренько все это раскрутить ухитрились… да как бережно… Сколько б людей еще так вот мучились теперь, если бы не вы. — Он на миг сокрушенно поджал губы. — А все ж таки нескольких заклятых на полное подчинение мы упустили, до сих пор найти не можем.

— Неужто?

— А ты не ведаешь? Ну да; ты на островах сидел… На полное подчинение-то заклятым – им куда хуже нас, тех, кого только на челобитную наговаривали… Вот они и разбежались кто куда – то ли последние повеления Игоря-князя своего выполняя, то ли что… Троих так и не нашли по сию пору. Может, сгинули где, а может… Не ровен час, кто-то случайно слово власти при них скажет…

— Да нет, Мокий Нилович. Там же не слово, там целая фраза Козюлькиным состроена была, нарочито бессмысленная, так, чтоб оные случайности сугубо исключить и только за собою закрепить заклятых и возможность им приказывать. Нешто вы сами не помните?

Мокий Нилович мрачно втянул воздух волосатыми ноздрями.

— Откуда ж мне помнить? — пожевал губами и тихо проговорил: – Вот ты ее мне сообщил?

— Нет…

— А чего ж так?

Богдан пожал плечами.

— Да случая не было…

Рослые брови Мокия Ниловича снова сползлись.

— Может, и случая, конечно, но и никому тогда, получается, сей случай не выпал. Я так понимаю, что… Побоялись и посейчас побаиваются ее при мне произносить. Вдруг как-то сработает? Береженого, знаешь ли, Бог бережет.

Богдан вздохнул. В словах Великого мужа был определенный смысл. Может, и впрямь лучше не дразнить судьбу.

— Хоть научились заклятых на подчинение из опиявленного состояния выводить, но…

— Вот и Баг мне давеча сказывал, что соседа его, уж на что он разумение потерял, за истекшие месяцы совершенно образумили! — обрадовавшись поводу сменить тему, подхватил Богдан.

— Да, кого удалось вовремя в лечебницу управления доставить, те возвращены к полноценной жизни, — кивнул Раби. — А все ж таки долго еще от собственной тени шарахаться будем. Потому как, во-первых, не всех нашли, а во-вторых… сложное это все дело. Курить-то я так и не начал с той поры! Стало быть, какое-то воздействие сохраняется! Поверишь ли – даже запаха табачного до сих пор не переношу! И вот кстати…