Вадим Еловенко - Очищение Страница 6

– Какой ужас… – только и вымолвила она, картинно поднимая ладони к лицу.

Священник просто кивнул и не стал ничего комментировать. А хозяйка, все еще не веря услышанному, только качала головой и ждала продолжения. Когда же отец Марк поднялся, чтобы уйти, она спросила его:

– Сколько у нас есть времени?

– Сегодняшний день до заката. Потом ворота будут закрыты и сбежать можно будет только по реке. Тотти, если я узнаю что ты вывела проклятых с собой я пошлю баронскую стражу за твоей головой, да простит меня милосердный Бог.

– Марк, я не дурочка сельская. Я с тобой еще со столицы знакома. Я видела, что это было тогда… восемь лет назад. Я помню горы трупов. Я помню запах жаренной человеческой плоти. Я помню даже из-за чего ты решился служить Богу. Так что я сделаю все как надо. Ни одна из бедняжек не выйдет со мной. А если я… Если я сама… То обещай что ты отпоешь самоубийцу! Слышишь меня, Марк!? Обещай мне это. Я не хочу умирать так же мучительно как они. Как твоя жена… как твои дети… Обещай мне, что ты отслужишь по мне!

– Я обещаю. – Кивнул отец Марк и, тяжело ступая старыми армейскими сапогами по дорогим коврам Тотти, вышел прочь.

Глава вторая.

1.

Удивительно наблюдать людей связанных между собой некой тайной. И чем страшнее тайна, объединяющая людей, тем загадочнее отношения между ними. В иной момент кажется, что такие люди в полной мере овладели телепатией. Им хватает порой одного взгляда, жеста, улыбки, чтобы выразить свои мысли в огромном информационном объеме. Люди, собравшиеся в страшненьком кафе «Восток» на окраине Москвы, почти не знали друг друга. Но это нисколько не мешало им украдкой разглядывать пришедших или, больше того, обмениваться какими-то странными чуть смущенными улыбками. Это были очень разные люди. Сюда, словно спрятавшись от мира, забились и молодые и довольно пожилые. Бедные и богаты. Улыбчивые и странно обозленные. Но не различие в людях удивило бы стороннего наблюдателя. А удивительно схожие взгляды этих таких разных глаз. Даже когда они смотрели в глаза друг другу, там, в глубине, виделась если не тоска, то странное горе. Тщательно скрываемое. Спрятанное от всего мира. И еще там, на дне сознания, отчетливо проявлялся страх.

Сидящий у стены Семен Фомин без труда различал и страх в глазах собравшихся и глубокую скорбь, объединяющую этих, таких непохожих, людей. В какой-то момент ему даже почудилось, что он сидит на чьих-то похоронах. Все эти люди знающие некоего усопшего собрались здесь, чтобы проводить того в последний путь. Да вот беда, толи покойника кремировали, толи уже даже похоронили… в общем отсутствовал покойный без уважительной на то причины. И столы были пусты. Разве что на паре из них стояли принесенные с собой бутылки минеральной воды или лимонад. Одежда на людях была повседневная. А сами они, создавалось впечатление, только вырвались со своих офисов, вышли из-за прилавков, просто приехали из дома, одетые будто на прогулку по магазинам.

Только один человек на взгляд Фомина сильно отличался от всех других. Это «тот», кто собственно и собрал их всех… Таких разных и таких в чем-то похожих. И этот-то человек и был нужен Фомину. Семен страстно, до сведения скул, желал поговорить с ним. Он долго искал этого подтянутого, чуть резковатого, опасного не только в движениях, но даже в словах, человека.

– … Рано или поздно настанет момент, когда нас перестанут терпеть. – Говорил этот опасный субъект, мягко прохаживаясь между столиками и глядя поверх голов присутствующих. – Нам прикажут нашить на одежду желтые звезды как евреем при нацизме. Нас начнут сжигать в печах, нас будут травить газами. Кто еще не верит в это? Кому надо напомнить, что сначала у тех же евреев отобрали работу… Их сгоняли в лагеря и гетто. А нас? Скажите, кого из вас не уволят, когда узнают правду? А сколько среди вас уже пострадало? Поднимите руки те, кого уже увольняли узнав?..

Поднялось внушительное количество рук. Фомин по опыту знал, что собравшиеся и приврать могут. Но не в таком же количестве?! Видно и, правда, многие прошли через позорное вынужденное увольнение или были просто уволены «по собственному желанию».

– Поднимите руки те, кому уже предлагали уехать в так называемый реабилитационный центр? Добровольно покинуть столицу и переехать на природу, где якобы и воздух лучше и забота будет в большей мере? – спросил, оглядываясь, оратор и некоторые под его настойчивым взглядом вяловато отозвались. А этот мужчина покивал и, странно усмехнувшись, попросил опустить всех руки. Он вышел к сцене, на которой уже давно в этом кафе никто не выступал и, вытянув из кармана пузырек, поднял его вверх.

– Многие из вас знают, что это за лекарство? Не так ли? А кто из вас знает, что от этого лекарства умирает людей больше чем от самой болезни? О, я вижу уже есть те, кто прочувствовал все это на себе. Да. Именно так оно и есть. Нас травят этим «лекарством» от которого разрушается печень и центральная нервная система… Оно не лечит. Да и не лечило никогда. Оно убивает. Как газовые камеры Дахау. Как яд, вводимый нацистами безнадежно больным. Это лекарство – смерть. И нам его с вами в большинстве своем прописывали. Кто-то пил его. Кто-то выкидывал. Кто не пил – выжили. И сейчас уже могут за большие деньги покупать суррогат, который не лечит, а просто поддерживает в нас жизнь. Согласитесь, великолепный бизнес! Мы никуда не денемся, если хотим жить, и будем платить. Платить бесконечно… платить огромные деньги. Государство нас не уберегло от этой заразы. Медики и фармакологи на нас наживаются. Наши соседи и знакомые ждут, когда же мы подохнем все…

Он говорил это таким спокойным и словно уставшим голосом, что даже Фомин невольно начинал верить ему и его словам. Создавалась безрадостная картина, что весь мир против этих людей.

– А мы, как ни странно, хотим жить… Мы хотим выздороветь. Мы надеемся, что изобретут лекарства от этого. А зачем им что-либо изобретать, если мы и так платим? Зачем нас лечить окончательно, если это просто невыгодно… Сколько бы не стоило лекарство, с нас за всю нашу жизнь можно вытянуть значительно больше!

Мужчина прервался, оглядывая собравшихся, и продолжил, но уже набирающим силы голосом:

– Мы не просто хотим жить… Мы хотим перестать быть изгоями. Мы хотим жить нормально и как все… А не париями вечно гонимыми с работ и из дома… Когда я узнал свой диагноз… Я сам ушел из семьи. Мои родители, с которыми я тогда жил смотрели на меня как на прокаженного. Они смотрели так на своего сына! Они сторонились меня в коридорах, а моя мать тщательно замывала даже тарелки после меня с двумя разными видами моющих средств. И вот посмотрите никто не улыбается из нас… Хотя ведь право смешно… А сколько раз мы видели как люди вынужденно здороваясь с нами потом тщательно отмывают руку?

Мужчина вновь пошел по залу, вглядываясь в лица, и словно каждому в отдельности донося свою мысль:

– Чтобы быть, как все у нас есть небольшой выбор. Либо исцелиться, а это невозможно, потому что выгоднее нас не лечить и вечно доить пока у нас есть деньги. Либо… либо что бы остальной мир стал таким же, как мы сами!

Фомин поднес руку к воротнику и пару раз ударил пальцем по скрытому микрофону. Он все так же неотрывно смотрел за прохаживающимся мужчиной. Он все так же внимательно слушал его речь. Но в голове у него уже закрутились шестеренки вычислительной машины. Он уже просчитывал, как и что будет происходить в следующие мгновения. Семен уже видел, какую дурацкую и неудобную позицию он занял и как подставляется в случае непредвиденных событий.

– Если они не хотят нас лечить… Мы сделаем их самих такими же, как мы. Пусть они уже подумают о собственном спасении! Каждый день и каждый час… мы должны увеличивать количество, таких как мы. Мы обязаны делать это… Чтобы в один прекрасный день уже никто не мог бы нас вынудить уйти с работы. Чтобы государство ВСЕ СВОИ СИЛЫ бросило на исцеление нации. Чтобы все, кто нас гнал на своей шкуре ощутили как это быть больным без шанса выздороветь… Вот только тогда… Только тогда и будет нам дано исцеление. Когда больных будет больше чем здоровых. Когда все мысли этого маленького мирка будут направлены на спасение себя. Тогда спасение будет найдено. А не сейчас, когда всем и вся выгодно чтобы мы умирали или платили по десять, двадцать, тридцать тысяч долларов в год за несуществующее лечение!

Фомин глубоко вздохнул и тихонько произнес:

– Начали.

Он видел, как его соседка по столику в удивлении посмотрела на него. Он заметил, как сурового вида сосед нахмурился что-то подозревая, но было уже поздно.

Ручным тараном выбитая дверь повисла на одной петле, а в проход, словно на показательной операции вкатывались, вбегали, проскакивали бойцы специального подразделения. Мгновенно рассредоточиваясь по залу и вдоль сцены, они не переставали шуметь, выкрикивать требования всем оставаться на своих местах. Направляя оружие и, буквально морально уничтожая собравшихся, их валили на пол, и не было разницы между мужчинами и женщинами.