Андрей Кокоулин - Герои из-под пера Страница 6

Ведь пишется, пишется! Разбудил, медвежий сын Потапыч!

И городок будет Боголюбск, отдаленный прообраз нынешнего Ногинска, а до революции Богородска. Заезжал он еще осенью в Ногинск. Там, значит, была Богородско-Глуховская мануфактура, дом Морозовых…

Виктор взвихрил пятерней волосы.

Да, я буду писать о правде, о Елохине, а затем дам почитать Димке. Чтобы он знал, какой у него был… мог быть прадед.

"…мартовское утро лезло в избу сизой прозрачной дымкой. Вдалеке зашелся криком петух.

— Так я чего, — объяснился Прокудин, — не боялся бы Фрол, то и не утекал бы. Столько уже народу погубил…

Он усмотрел образок в углу и перекрестился…"

Виктор не заметил, как ночь посерела, притушила звезды и принялась облезать рассветной сукровицей. Тетрадь пухла словами, голова — смыслами. Что природа? Подождет природа. Строчки рождали строчки. В груди жило радостное ощущение чего-то настоящего, правильного, случившегося с ним сегодня.

Двадцатый год. Уездный Боголюбский уголовный розыск. Ткацкие фабрики стоят. Разруха. Воровство. Грабежи. Банда Фрола.

"…Каменных домов в Боголюбске было немного. Если не брать фабричные корпуса и казенные учреждения, то и десятка не наберется. Первым номером, конечно, шел дом Морозовых, крепкий, двухэтажный особняк из крашенного кирпича, построенный рядом с Богоявленским собором. Вторым был дом промышленника Бурцева, вытянувшийся вдоль улицы Вознесения и сейчас занятый под свои нужды революционным комитетом.

А в дом номер три Елохин сейчас стучал…"

Он закончил две главы и третью решил пока не начинать. Печь остыла, и в избе стало холодно. Виктор со стоном разогнулся, расцепил пальцы, пролистал страницы, чернеющие строчками с обеих сторон. Изрядно намолотил.

Он без сожаления выдрал из тетради все листы, что были до повести. Прощайте, "С", "б" и "В тоске". Нечего вам здесь делать.

Виктор прошелся по избе, чувствуя, как мучительно "оттаивают" от долгого сидения мышцы плеч, спины и шеи. Покрутил руками. Несколько раз присел, кряхтя от удовольствия. Есть, есть еще ягоды в ягодицах! Накрутив с десяток восьмерок вокруг стола, не выдержал, снова раскрыл тетрадь, побежал глазами.

Ай да, Виктор Палыч, сукин сын! Ведь хорошо!

Ну, да, историческая фантастика, впрочем, даже фантастикой не назвать, будни угрозыска выдуманного Боголюбска. Но люди-то и их идеалы не поменялись! Их желание любить и способность ненавидеть, их устремления и мысли. Живые они, живые! Не картон гонишь, Виктор Палыч, не сдох еще творчески.

— Не кочегары мы, не плотники, да.

Виктор почесался, стянул через голову майку и пошел в пристройку умываться. Утро. Пора.

В пристройке он открыл дверь во двор, впуская свет и колючий воздух. Нападавший со вчера снег схватился, застыл на земле серыми, обледеневшими личинками.

— Но сожалений горьких нет, как нет.

Холод пощипывал кожу.

Но что такое холод обновленному Виктору? Виктор теперь две главы — одним махом. И это еще не предел! Он, возможно, сегодня и на третью сподобится!

— А-а-а! — заорал он, сунув голову под струю воды, ударившую из приспособленного под умывальник бачка.

Вскинулся. Отфыркался. Закосил глазом: никого не испугал? Лицо, казалось, стянуло даже под отросшей бородой. Ледяная-таки, зараза. Это ж пытка, самоистязание. Виктор передернул плечами. Зубы стукнули. Оно, конечно, пользительно для организма. Но и Кашпировский, говорят, был пользителен. Заряжал через телевизор, дай Бог, в каком году? В девяностом, кажется.

Он потоптался, глядя в проем на баню, почти по крышу ушедшую в землю. Вот ее бы истопить сегодня. Но это ж воды надо натаскать, он в прошлый раз приготовить как-то не сподобился. Депрессия была, упадок сил. Не писалось, м-мать. А тут надо ведер восемь на один только бак с горячей.

Виктора вдруг взяла злость на себя той поры. Впрочем, чего это? Он и вчерашний, до визита Потапыча, был тот еще сухофрукт. Сморщенный в душе. Не изюм, не курага, а не пойми что, пресное и не раз жеванное.

Нет, Потапыч молодец. Надо бы ему проставиться.

Виктор набрал воды в ладони, плеснул на грудь, растер до подмышек, разогревая кожу быстрыми движениями ладоней. Подумал: а не выбежать ли, крича, во двор? Ему можно, он сегодня заслужил. Любое безумство на ваш вкус! Пить только, наверное, не стоит. Пока запал есть, максимум — стопочка, для аппетита и сугреву.

— А-а-а!

Он все-таки дал вокруг дома кругаля, оббивая ступни в тонких шлепанцах о твердую землю. Воздух от дыхания завивался бурными, быстро тающими клубами. Смотрите, завидуйте, я — две главы! Вины не снимаю, но все же…

Мостки через канаву, ветки черноплодной рябины, опасный участок между подбитыми досками грядками. Ф-фух! Забежав в дом, Виктор почувствовал, что голоден. Что там было вчера? Ни черта ведь не доел! Разбросал, помнится, огурцы по дому.

Вареной картошки в кастрюле было еще прилично, и одну он схрупал так, ухватив жадными холодными пальцами. Остальные порезал в сковороду. Затем вскрыл банку тушенки, располовинил ее ножом и вывалил измельченную половину в картошку. Экономия должна быть! Включил электрическую плитку.

Лишнее ведро воды — товсь! Побежали.

Еще не согревшись, на одном непроходящем энтузиазме, Виктор выскочил к колодцу, накрутил цепь, достал ведро, перелил, плеснув на ногу. Эх! Рванул в дом. Самоубийца, что и говорить! О петельке вон недавно думал.

Его передернуло от противной, скользкой мысли.

Ведь черт-те что! Только настроишься, только окинешь мир довольным взглядом, обязательно твой мозг разродится какой-нибудь дрянью. Мол, чего ты радуешься, чего ты скачешь тут, морозишь, понимаешь, и верхи, и низы. Помни о смерти.

Тьфу!

Виктор в раздражении поставил ведро на пол у печи, постоял, перемалывая внутри себя неприятное, действительно какое-то скользкое ощущение.

На электроплитке зашкворчала, запахла на тушеночном жиру картошка, и Виктор мгновенно переключился, заелозил прихваченной деревянной лопаткой по модному непригорающему покрытию — слаб человек, и мысли у него слабые.

Так, что там в третьей главе?

Он вдруг задумался: для чего я, собственно, пишу? Ведь простая получается история. Разбойничает в Боголюбске банда Фрола, "бомбит" склады с тканями, катается по "малинам", бьет милиционеров из подворотен. А противостоит ей Елохин, Семен Петрович, с отделом розыска, в штате которого значатся лишь пять человек. Пять человек на весь славный город Морозовских и Бурцевских мануфактур.

Нет, подумал Виктор, застыв с лопаткой, как в карауле. Не в этом дело. Я хочу показать, что мы утратили. Что люди раньше знали, зачем они живут и во имя чего умирают. Что они видели будущее, светлое будущее для всех, как бы пафосно это не звучало. И приближали его изо всех сил. А что приближаем мы сейчас?

— Ах ты ж!

Вскрикнув, Виктор выключил плиту и принялся спешно переворачивать подгоревшую на непригорающей сковороде картошку. Минуты три он подержал блюдо под крышкой, затем выставил на гнутую железную подставку на стол. Нет, кто не ел со сковороды, собственно, ничего не понимает в еде.

И подпись: Виктор Павлович Эн…

Ему неожиданно пришло в голову, что Елохин станет своеобразным противовесом его гнилым романным героям. Он будет цельный, твердый, точно знающий, что он и зачем. Укор нынешнему Елохе. Укор вчерашнему Виктору. И вся его жизнь будет жизнь ради людей и ради их будущего. Кому сейчас такое под силу? Чай без сахара, ночь без сна, краюха хлеба — на целый день, и ее-то делишь надвое, подкармливая Вовку-беспризорника.

Агитка? Да, черт возьми, да!

Тогда и библия — агитка. И "Дети капитана Гранта" — агитка. И "Хищные вещи века". Каким быть человеку, каким должен быть человек. Хорошие книги воспитывают, поднимают, окрыляют людей. Делают их лучше.

Виктор сел за стол, вооружился куском хлеба. Поискал глазами. Ага, поднесите мне вилку…

Картошка, пусть и слегка подгоревшая, с тушенкой пошла замечательно. С огурцами и вовсе образовалось гармоническое сочетание.

Он вдруг улыбнулся, качнул косматой головой.

Странно, как быстро может меняться все в человеке. Писать хочется, аж зудит. Вот сейчас печь протопим…

Разгоралось в этот раз тяжело, газета гасла два раза, так и не подпалив завернутые в нее щепки. Виктор даже плюнуть хотел на это дело. Но огонь, подбадриваемый матюгами, все же потихоньку занялся и побежал вверх по домику из поленьев.

В окнах звенел день. Снаружи, кажется, теплело. Солнце квадратами прорезалось сквозь переплеты рам. На тракторе с прицепом в хозяйство к председателю проехал Лешка Пахомов. Голова его желтым одуванчиком болталась в остекленной кабине. С бидоном молока прошла Нинка Северова.

Виктор поглазел минут пять на активную уличную жизнь, вернул сковороду на плитку, дождался первой, еще едва ощутимой, идущей от печки волны тепла и снова взялся за тетрадь. Третья глава, так или иначе.