Галина Тер-Микаэлян - Грани миров Страница 6

Два возникших после деления организма начинают расти, пока не достигнут размеров родителя. Некоторые аборигены обладают способностью образовывать зачатки – образования шарообразной формы, имеющие прочные оболочки. Настолько прочные, что порою эти оболочки могут служить защитой от смертоносных космических лучей. Мы всерьез заинтересованы подобным явлением и собираемся его досконально изучить – именно это является причиной нашего нескромного вторжения в столь деликатную область. Ведь Носители Разума способны долгое время переносить отсутствие пищи, космический холод и даже какое-то время существовать в вакууме, но повышенная радиация вызывает деградацию и гибель наших организмов.

Степень развития Разума.

После длительного наблюдения за поведением местных обитателей мы сделали вывод, что они не являются членами какой-либо крупной разумной системы – возможно, этим объясняется та агрессивность, с какой к нам относятся некоторые из них. К сожалению, нам пока не удалось установить, каким образом они общаются между собой и общаются ли они вообще. Невольно закрадывается мысль, что обитатели планеты еще не перешагнули черту, отличающую бессмысленное существование от истинного Разума. Будь они разумны, то разве пытались бы сделать другие организмы источником получения белка для своего выживания? Нет, нет и еще раз нет! Пожирать себе подобных могут только формы жизни, лишенные коллективного Разума.

Глава вторая

В которой окончательно решился вопрос о том, кто пойдет в театр

В воскресенье с самого утра дома у Муромцевых все шло вкривь и вкось. Началось с того, что Ада Эрнестовна, поднявшись раньше брата с невесткой, поставила на плиту чайник, но забыла зажечь под ним огонь. Вместо этого она достала из кармана халата сигарету и со скорбным выражением лица закурила, уставившись в окно. Спустя десять минут на кухне, зевая и прикрыв ладонью рот, появился ее брат, профессор Петр Эрнестович Муромцев. Взглянув на сестру, он покачал головой и с укором сказал:

– Адонька, ну что ты все нервничаешь? С утра пораньше дымишь, под чайником опять забыла зажечь. Можно ли так?

– Больше он не звонил, – нервно взмахнув сигаретой, воскликнула Ада Эрнестовна, и скорбное выражение на лице ее сменилось трагическим, – дома не ночевал, уже утро, а я даже представления не имею, когда он появится, что за ребенок! И ведь они сегодня с Валей идут в театр!

– Ну, так это вечером, а до вечера еще далеко. Не волнуйся, главное – позвонил, что жив и здоров. Дай, я зажгу. Сережку бы отодрать, конечно, за его фокусы, да рука не поднимается. Озорник – что хочет, то и творит! Безобразие полнейшее! – притворно строго проворчал профессор и, протянув руку, чтобы взять лежавшие на столе спички, рукавом халата неловко задел фарфоровую сахарницу. Сахарница упала на пол и, естественно, разбилась.

Вошедшая следом за мужем Злата Евгеньевна примиряющим тоном произнесла:

– Петя, отойди, пожалуйста, и сядь в сторонке, я сама все соберу, а то ты сейчас тут натопчешь и осколками порежешься. Сядь. Ада, а ты стой, где стоишь, пока я не вымету, и смотри – у тебя с сигареты пепел на пол сыпется.

Она аккуратно смела осколки, зажгла огонь под чайником и достала из кухонного шкафчика мешочек, в котором хранила крупу. Петр Эрнестович сидел верхом на табурете и с нежностью смотрел на изящную фигурку возившейся жены.

– Ладно, девочки, виноват, молодой, исправлюсь. Я сейчас закончу доклад, а потом съезжу и куплю новую сахарницу.

– Петя, что за ерунду ты говоришь, тебе обязательно подсунут какую-нибудь дрянь в магазине, – поправив очки, снисходительно возразила ему сестра, – ты сахарницу от ночного горшка отличить не сможешь! Я допишу статью и сама схожу – нам, наверное, нужно что-нибудь помассивнее. Я недавно видела…

– Ребятки, – поспешно сказала Злата Евгеньевна, – давайте-ка вы сидите дома и занимайтесь своими докладами и конференциями, а с сахарницей я сама разберусь. Да, кстати, в ящике со старой посудой стоит какая-то безобразная посудина, сейчас, – она закрыла крышкой кастрюлю, в которой уже аппетитно попыхивала каша, и, порывшись в буфете, вытащила громоздкую, безвкусно расписанную сахарницу. – Это, наверное, ты, Ада, покупала? Не Фаберже, конечно, но для нашей кухни сойдет – вы с Петей оба постоянно все бьете. А для гостей я буду хрусталь доставать.

– Откуда у нас это пузатое безобразие? Нет, я не покупала, – близоруко вглядевшись в «безобразие», Ада Эрнестовна пожала плечами, но вдруг помрачнела: – Ах, да, это же Клавдия купила – еще в тридцать третьем, когда они с папой только поженились. Помню, тетя Надя увидела эту сахарницу и чуть не упала в обморок, – она оживилась, и взгляд ее стал задумчивым и нежным: – Разве ты забыл, Петя? Мы тогда ждали гостей – Льва Борисовича Каменева из Москвы, – и вдруг эта жуткая сахарница!

– Нет, я помню – папе тогда предложили возглавить ленинградский филиал издательства «Академия», а он отказался.

– Конечно, зачем ему это было нужно? Его никогда ничего не интересовало, кроме науки, не понимаю, как сумела Клавдия…

Петр Эрнестович, нахмурившись, прервал сестру:

– Хватит об этом, Ада! – он потрогал сахарницу. – Почему ты не отдала это ей, когда она уезжала? Надо было все отдать, я же тебя просил!

– Ой, Петя, неужели ты думаешь, что ей нужна была эта сахарница? И не надо меня снова упрекать – то я ей не отдала, это я ей не отдала! Я отдала ей все деньги, что были в доме, столовое серебро, мои золотые вещи, но только для того, чтобы она оставила нам Сережу – я не могла себе представить, что эта дрянь будет растить и воспитывать нашего брата! Но мамины золотые вещи я не могла позволить ей взять, как она хотела, – это память! Ведь на маме было это колечко, когда ее убили!

– Не кричи, Ада, не заводись, – устало возразил ей брат, – ты прекрасно знаешь, почему я тебя просил все ей отдать. Клавдия меня лично мало волновала, но ведь она ждала ребенка – ребенка от нашего отца, нашего брата или сестру. Ради этого ребенка… До сих пор не могу себе простить, что не разыскал их после войны, мы ведь даже не знаем, кого она родила и жива ли вообще – была война, был голод. Сереже, вот, всю жизнь лжем, что его мать умерла. Хотя, возможно, это и правда – будь Клавдия жива, она, я думаю, объявилась бы – не могла же она навсегда забыть, что у нее есть сын.

Ада Эрнестовна с демонстративным видом опустилась на табурет и презрительно поджала губы:

– Нашел из-за кого переживать! Не волнуйся, она жива и здорова, а память у нее пробуждается, когда ей нужны деньги.

– Ада! – предостерегающе воскликнула Злата Евгеньевна, но Петр Эрнестович уже вопросительно поднял бровь:

– Что такое, Ада? Что ты имеешь в виду? Ты виделась с Клавдией?

– Я? М-м-м… Я не… – она сконфузилась и беспомощно взглянула на невестку, которая ответила ей укоризненным взглядом.

– Нет уж, пожалуйста, я хочу все знать, – сухо произнес Муромцев. – В чем дело?

Он посмотрел на жену, но та, отвернувшись, усердно – слишком уж усердно! – начала помешивать кашу на плите, потом перевел взгляд на сестру.

– Мы не хотели тебя расстраивать, Петя, – смущенно пробормотала Ада Эрнестовна.

– Что значит «расстраивать», ты с ума сошла, Ада? Что вы обе от меня скрываете?

Сестра тяжело вздохнула и призналась:

– Клавдия писала мне. В первый раз она написала в пятьдесят третьем – через месяц примерно после смерти Сталина. Сообщила, что у нас с тобой есть сестра Людмила, требовала денег, говорила о каких-то своих имущественных правах.

– Надо было немедленно послать деньги, почему ты мне ничего не сказала, сестра?

– Если честно, то меня возмутила ее наглость. На первое письмо я не ответила, она послала второе. Тогда я написала – в достаточно резкой форме, – что никаких имущественных прав она не имеет, поскольку на следующий же день после ареста папы официально отказалась от всей нашей семьи – семьи врагов народа. И, поскольку она написала в заявлении, что папа обманом принудил ее, малообразованную девушку, выйти за него замуж, то брак этот можно считать недействительным – по ее же собственной воле. И тогда какие же у нее имущественные права?

– Не надо было этого делать, Ада! Ты ведь помнишь, какое время было после ареста папы – даже самые близкие его приятели перестали нам звонить, а на улице делали вид, что с нами незнакомы. Что же ты хочешь от Клавдии – ведь она и вправду была, в сущности, простой деревенской девушкой, она могла действительно поверить…

– Она была подлая! – закричала Ада Эрнестовна, и по лицу ее покатились слезы. – Ты сам знаешь, какая она была подлая! Наш папа… он ведь был самый умный, самый хороший из людей! Когда маму в семнадцатом застрелили на улице, он очень страдал, говорил, что никогда больше не женится, хотя даже тетя Надя ему советовала! Но он не хотел – не хотел, чтобы у нас была мачеха. Самая красивая женщина пошла бы за него замуж, а он привел эту Клавдию – она ведь даже говорить правильно не умела, когда приехала из своей глухой деревни. Надо же было папе читать лекции именно на тех акушерских курсах, где она училась! Нет, ты что, не помнишь, какая она была? Говорила «обумши», «одемши», читала по складам, в театре разговаривала во весь голос. Другие бы ее стеснялись, а мы с тобой были с ней, как с родной, разве нет? А когда родился Сережа, мы все ее чуть ли не на руках носили – даже тетя Надя.