Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле Страница 60

И именно этим щемящим ощущением закончилась вторая мнемозапись Лайвара.

Наан стянула с головы обруч. Чувствовала она себя совершенно разбитой.

9

Ты уснул во сне, и приснилась явь,

Ты проснулся обратно в сон…

Жил Охотник. Как-то, себя познав,

Не вернулся из яви он…

Он исчез. Теперь ты спроси себя:

«Знаю ль я, что я впрямь рожден?»

Наан проснулась от неожиданного сотрясения сетки гамака.

– Привет, сесричка! – прокряхтел Лайвар, вывалившись из отверстия в потолке и рухнув рядом с ней. – Как поживаешь?

Было видно, что настроение у него отличное, хотя в то же время он казался изрядно вымотанным. Морщины на его лице как-будто бы стали еще глубже, а единственный глаз был воспален.

Наан провела ладонами по щекам, потянулась, зевнула и села.

– А я уже боялась, что ты не появишся никогда.

– Еще немного, и так бы оно и было. Нашелся императорский антиграв, на котором ты сюда прилетела, и сомнения в том, что ты в столице у Лабастьера Первого, исчезли окончательно. Само-собой, меня подвергли допросу.

– И?..

– Я и знать ничего не знал! – хитро прищурился Лайвар.

– Думаю, подручные императора умеют допрашивать…

– Не забывай, я – главный специалист империи в области информации, и скрывать ее я тоже умею отменно. Покопайся-ка, – Лайвар подставил бок, и Наан выудила из кармана его комбинезона небольшой темно-серый полупрозрачный ромбовидный камешек с застежкой-серьгой на короткой серебристой цепочке. – Нацепи это на ухо, и даже самый сильный телепат не сможет прощупать твое сознание.

– И это не вызовет подозрений? – спросила Наан, надевая украшение, благо, уши невестам протыкают в тот же день, когда производят и дефлорацию.

– Сознание ураний вовсе непроницаемо для телепатов, встречаются подобные бабочки и среди махаонов, и среди маака. Хоть и редко, но встречаются. А о существовании таких блокираторов не знает никто, кроме меня и двух-трех моих сподвижников.

– Неужели император не обезопасил себя от таких штучек? – тронула Наан сережку рукой.

– Телепатическая связь – основа его власти, и работы в этой области строго-настрого запрещены. Собственно, это-то и навело нас на идею создания блокираторов.

– На какой срок рассчитан этот приборчик?

– Срок не ограничен.

– Ты упомянул своих сподвижников. Вас много?

– Нет. Пока – нет.

– Вы боретесь с императором? – вопрос Наан был скорее риторическим, и она продолжала, не дожидаясь ответа: – Но можно ли тягаться с ним в силе? Не безумие ли это?

– Нельзя… – кивнул Лайвар, помрачнев. – Но и послушно терпеть его беспредельную власть тоже нельзя. Ты видела, каким путем он добился ее. Видела?

– Да, – кивнула Наан. – Но ведь это было так давно! Это уже история. Есть ли смысл мстить за наших родителей, которые погибли несколько веков назад? Мы даже не знали их. А сейчас… Невозможно оспаривать то, что сейчас, благодаря Лабастьеру Первому наше общество достигло стабильности, и оно процветает как никогда…

– Ты не понимаешь! – глаза Лайвара сверкнули гневом. – Месть тут ни при чем! Лабастьер не просто правит нами, он подмял под себя всю нашу цивилизацию! Экономика бабочек сегодня всецело зависит от него, а значит, и от его прихоти.

– У тебя есть основания не доверять ему и чего-то опасаться?

– Да, есть. Лабастьер – не бабочка. Это нечто другое. Бессмертное и многоликое. Бабочки нужны ему только для самовоспроизводства, без наших самок он лишится своего бессмертия, вот он и заботиться о том, чтобы мы продолжали существовать.

– А может быть, стоит посмотреть на это и с другой стороны? Мы нужны ему, а он нужен нам. Мы служим его благу, а он – нашему…

– Откуда ему знать о том, что для нас благо, а что – нет?! Он – существо совсем иной природы.

– Но до встречи с тобой я не встречала недовольных.

– Конечно! Недовольные были уничтожены еще три века назад. Но чистку, в меньших, конечно, масштабах, ему приходится повторять регулярно. Лабастьер объявил себя Внуком Бога, он и определяет, чего мы хотим, а чего не хотим. Он воспитал целый мир рабов, радующихся собственному рабству! Мы – трава под его ногами. Он поливает и удобряет нас.

– Может быть, ты в чем-то и прав… Однако сейчас мир устроен так, что если не станет Лабастьера, наступит хаос… Но все это – досужие разговоры, разве есть способ остановить его?

Лайвар испытующе посмотрел на сестру.

– Я бы мог тебе кое-что рассказать. Но, судя по всему, ты не настроена на борьбу.

– Я… – Наан неуверенно помолчала. – Я не знаю… – Наконец она решилась на откровенность. – Я, как и ты, ненавижу его. Но это чувство носит чисто личный характер… А иногда мне кажется, что я и люблю его.

– А если я знаю способ взять его власть под контроль?

– Не знаю. Я не уверена, что хочу этого. Пока ты не объяснишь, о чем идет речь, я не могу тебе ответить.

Лайвар покачал головой:

– Ты еще капризнее, чем я думал… Ладно. В конце концов, ты – моя сестра. Даже если ты откажешься помогать мне, я надеюсь, ты хотя бы не предашь меня?

– Не предам, – твердо ответила она. – Клянусь.

– Тогда слушай.

…Ночь. Наан стоит на центральной площади города и напряженно вглядывается в полутьму. Она ждет императора, и сердце ее бешено колотится, несмотря на уверения Лайвара, что ей ничего не угрожает. «Сестричка, – сказал он, – я прочитываю все мнемозаписи Внука Бога. Это часть нашей игры. Его могущество против моей осведомленности. Он никогда не обидит тебя. Представление на площади, которое он устроил для горожан – не более, чем представление. Он учинил его, чтобы ускорить поиски. Уж не знаю, в чем тут дело, но похоже, ты – первая самка за сотни лет, которая ему почему-то по-настоящему интересна. И это большая удача для нас, если, конечно, ты сделаешь то, о чем я прошу. Но хотя бы помни свою клятву…»

Она почти уверена, что не сделает того, о чем ее просит брат. И сердце ее колотится вовсе не от страха.

Наан не знала, каким образом Лайвар, не раскрываясь при этом сам, сообщит императору о том, где ее искать. Но, по-видимому, ему известен такой способ.

В небе, тускло освещенном фосфорной зеленью защитного купола, показалась тень. Она приближалась, и вскоре Наан узнала контуры антиграва. Он явно направлялся к ней, и Наан почувствовала, что кровь отхлынула от ее щек. Она крепче сжала в кулаке данную ей братом капсулу, которую только что собиралась просто выбросить.

Еще минута, и аппарат приземлился возле нее. Лабастьер Первый поднялся с сидения, и некоторое время они молча смотрели друг на друга. Как и пророчил Лайвар, император, имея возможность не вмешивать в собственные сердечные дела третьих лиц, прибыл за ней один. В суровом лице его невозможно было прочитать ни ненависти, ни любви, ни даже простого интереса.

– Приветствую тебя, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде… – почти прошептала Наан.

Лабастьер Первый молча кивнул и жестом пригласил ее подойти ближе.

Наан повиновалась.

И вот они стоят лицом к лицу, изучающе разглядывая друг друга – хозяин мира и его непокорная невеста. Не выдержав, Наан опустила глаза. «Он любит меня?! – лихорадочно вертелось у нее в голове. – Он любит?! Нет, Лайвар явно что-то напутал…»

– Садись, – услышала она спокойный и даже ласковый голос Лабастьера. – Пора домой.

Она готова была разрыдаться. «Любит?!» Если бы император метал в гневе громы и молнии, если бы он жестоко (и справедливо) наказал ее, даже если бы он хотя бы просто повысил на нее голос, она знала бы точно, что делать дальше… Но сейчас…

Она села рядом с Лабастьером и тут же почувствовала, что не в силах больше обманывать его. Она не предаст брата, но она должна очиститься…

– Мне помогали прятаться твои подданные, которые ненавидят тебя.

– Я догадывался об этом.

– Но я не могу назвать тебе их имена, – эти слова Наан произнесла с вызывом, ожидая, что Лабастьер будет настаивать.

– Это и ни к чему, – ответил он.

– Я обещала им помочь бороться с тобой.

– Сделай то, что считаешь нужным.

Наан изумленно посмотрела императору в лицо.

– Но… Это заговор против тебя.

– Я не боюсь заговоров, – ответил он, глядя ей в глаза. – Единственное, чего я боюсь – непонимания между нами. Я бессмертен, а потому – умею ждать. Если ты хочешь причинить мне боль, сделай это. Когда-нибудь твои желания иссякнут, и тогда мы станем равны.

– Ты говоришь так лишь потому, что веришь: никто не может причинить тебе ощутимый вред… – Страх и чувство вины отпускали Наан, а на их месте расцветало прежнее, заставившее ее когда-то бежать из императорской цитадели, раздражение. – Ты говоришь, «сделай мне больно», а сам думаешь, что я не смогу этого… Но это не так!