Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1 Страница 62

Рассказываю, а сам смотрю. Сын-то глядел поначалу как волк, потом задумался, слушает и смотрит прямо в глаза. Так и буравит. Эт хорошо, думаю – зацепило.

А просвещал-то меня родитель уже в моей истории. Ну, ты помнишь, дела-то с любовью случаются «по крупному»… да замялось и отошло само как-то. Так я думал тогда. А сейчас понял – нет, не само. Дед выручил. Не наступай на грабли – посоветовал и вот такой кулак показал, – Крамаренко задрал манжет и обнажил жилистую руку. – Тогда доходчивость проще вбивали. Смеяться, сказал, лет через десять над этим не будешь, но не пожалеешь – точно. Проверено! Я на ус тогда намотал да по прошествии лет двадцати тоже поспрашивал… у своих-то друзей, что развелись. Не поверишь! Слово в слово повторили! Тоже, жалеть – не жалели… какой смысл переваривать уже сваренное в жизни… как и говорил родитель. Но никто не получил, чего ждал, во что верил и надеялся, решаясь на поступок. Так что дед прав оказался. То и есть великая тайна промеж мужчин, и я тебе ее, считай, поведал – это уже сыну я сказал. А кому не поведали – коллекционирует выписки из актов гражданского состояния. Теперь решай. Если бы дело только в тебе – да гори всё синим огнем! А дочь? Несчастье собственной дочери ковать начинаешь? А ведь вся ее жизнь изломана будет, ничего «так» не обойдется. И спать сможешь? А жена? Она ведь поверила тебе? Тогда! Ты ж ее предал, говорю. Ну, пусть пока собираешься. И другого от меня не жди. Не успокою. Так и пригвоздил. Терпи, говорю, раз у весов две чашки. Твоего удовольствия и несчастья близких. Да и моё…

Он вздохнул.

– А теперь – посмотри! Ведь перетерпелось! Да ты и сам знаешь. Старики-то, выходит, правы – стерпится, слюбится. Отвел как-то меня, сынок-то на дне рождении внучку и шепчет: спасибо, батя. За что, спрашиваю, будто не понимаю… А он глазами на дочь показывает. Ты, говорю, готовься зятя учить. Потруднее будет. Да может не случиться – спрашивает. Обязательно готовься! – отвечаю. Как отрезал.

– К чему ты мне это рассказал, я не понял? – Борис Семенович непонимающе смотрел на друга. Искренность взгляда обескуражила гостя.

– Как к чему?! Нечего себя казнить! Добить можно. Переваривать сваренное поздно. А ну, все бы кто разбежался или украл чего, или, что похуже натворили, таскали себя за волосы всю жизнь?!

– Да ты же сам говорил, что память о содеянном лечит! И плохого и хорошего!

– Память, брат – это не казнь. А ты превратил ее именно в это! Да и что от нас, мужиков-то, осталось бы? А близкие?! Их-то жизнь в ад зачем превращать?! А, значит, только во вред. Всем! Не… дружище, ты прекращай.

– Так не то, не то это! – воскликнул Метелица. – Как ты не поймешь разницы!

– Я разницу вижу, – резко ответил Крамаренко. – Но говорю о форме оценки. А она – одинаково мучительна всем. Не получится казнить только себя… зацепишь. И какие будут последствия, не может сказать никто. Время! Время, Борис. Нельзя мучить сразу несколько сердец. Я даже начинаю догадываться, откуда растут ноги неустроенности вашей семьи. Дело-то не в том, что вы живете вместе. Квартира таких размеров позволяет. А в другом. И в том «другом» – твоя доля прилична. Как хочешь меня суди.

Он уже добродушно похлопал друга по плечу:

– Кстати, чуть не забыл, деду-то, поп говорил, мол, бесы это всё, бесы на соблазн терзания толкают. Понапрасные, говорил, страдания – он любил слово «понапрасные», видать, урок-то помнил. Им они как воздух… всё оттого, что муки прошлого высоко ценятся в их обители! Лишь бы настоящим не занимались… творили бы, что хотели. Да так с людьми и происходит… или не видишь? Если урок идет впрок, то и терзания исчезают. А тебе… что, не впрок? Кого-то еще с толку сбил? Подножку подставил? А? Тогда всё ясно! – Крамаренко расхохотался, видя замершего от неожиданного вывода Метелицу. – Ты же литератор, бери пример с Тургенева!

– В смысле?

– Ну… чего уж нам-то лукавить? По сегодняшнему был хвастунишка, лгун и подлец. Однако не страдал. И не мучил никого. Жил от души!., хм… – он усмехнулся.

– Ты про случай с дамой, которую он якобы спас от экипажа?

– Нет, у Панаевой в воспоминаниях есть другой случай – пожар на пароходе, из Штеттина. Ну, когда он расталкивал детей и женщин, пытаясь сесть в лодку, с криками «Умереть таким молодым!». За что и был наказан капитаном. Неужели не помнишь? Она вспоминает тот случай, потому как сам Тургенев рассказывал иное – будто он, не теряя присутствия духа, успокаивал тех же женщин, ободрял мужчин и так далее. Однако, на очередном музыкальном вечере, один гость, будучи пассажиром злополучного рейса и, рассказавший за день до этого о позорном случае Панаевой, вдруг узнал в Тургеневе того самого мужчину. Она бы не поверила, если бы рассказчик не сообщил ей давеча как удивился, услышав необычно тоненький голос, там, на пароходе, у такого высокого, крепкого телосложения мужчины. Приметы были слишком очевидны и после этого, уже осторожнее относясь к Тургеневу, хозяйка и сама стала свидетелем подобных случаев – в частности с экипажем. И ничего, не страдал. – Он снова усмехнулся – И ведь у Толстого бывал… «пританцовывал» у «сохи». Охотился за расположением… подхваливал, но и «покусывал», когда тот отмахивался от назойливой мушки и отворачивался от «подарков» – очередной книжонки Золя да Мопассана. От которых сошел с ума сам, и суетливо предлагал сделать то же самое яснополянскому пленнику. Неспособен оказался «титан» на самоунизительное благоговение. Разобрался. Увидел в профиле пера отравленную стрелу, пущенную в спину человеку.

– Да, да, припоминаю, – пробормотал Метелица. – Но пример твой, Виктор, с пароходом – неудачен. Уж извини, пользоваться не буду, мало ли что болтают обделенные вниманием женщины… – и, словно спохватившись, добавил: – Давай-ка я принесу чаю… – Борис Семенович всегда использовал этот прием, когда нужно было взять паузу, успокоиться.

– Послушай… еще… хочу у тебя спросить, – как бы медля и раздумывая, задавать ли свой вопрос, начал Крамаренко, когда тот вернулся с небольшим, под серебро, подносом в узорах. – Тема… тема библейской трагедии в твоём романе, ну, того, что произошло в Иудее… как бы поделикатнее выразиться… не нова, что ли… Не боишься? Огня критики? Ведь… некоторое «своеобразие» не спасет.

– Ты меня еще укори в пороке осуждения… знаешь, сколько наслышался.

– И укорю. Резковат в определениях, выводах. Припечатываешь! Грех, это.

– А что такое осуждение? – Метелица нахмурился. – Чем отличается от обвинения? Или от приговора? – он, молча расставил чашки. – Ты же знаешь мой прием – для проверки смысла я беру крайние точки, ситуации. Вот, скажи, анафема, это осуждение? Если да, то церковь им занималась сплошь и рядом. А если нет? Мои обвинения, согласись, весьма далеки от этого слова.

– Значит, обвинитель?

– Это совсем другое, нежели судья. Не так ли?

– Ну, пожалуй, убедил. – Крамаренко мягко свел ладони, потер ими и улыбнулся, будто и сам желал убедиться в несостоятельности своих доводов. Он уже что-то хотел добавить, как собеседник вдруг произнес:

– А вообще… страдаю я Виктор от этого, страдаю.

– Да брось ты эту «Виллу «Грусть»[8], на каждом вопросе. У тебя ведь бой, я правильно понимаю? – попытался спасти ситуацию друг.

– Брань! Видимая, за «живот вечный»! И не боюсь я! – вспыхнул Борис Семенович, но тут же сник. – Хотя нет… боюсь я Виктор… одного, но страшного – оказаться инструментом, который работал, работал… исправлял, исправлял, а потом признали негодным, испорченным и полетел в печь. В самое жерло.

– В смысле, те ли конюшни вычищаешь?

– Да и конюшни ли? – тот махнул рукой. – А огня критики – не существует. Другой огнь страшен.

– Тогда уж уточни, будь любезен, закрой тему в моей головушке – на лице гостя мелькнула досада, – ты ведь знаешь… человек объяснимо избегает представать голым перед людьми. Так вот… душевная нагота еще более интимна… более уязвима, что ли. Кроме любопытства и насмешек, здесь добавляется сомнение в нормальности. Заметь – если голым по улице – эпатаж. А по страницам… Ведь нормальным считают маску. Но иногда сомнение перерастает в уверенность и наготу приходится демонстрировать уже в стесненных условиях спецбольниц. Тебе, конечно, это не грозит, но все-таки…

– А как смотреть в глаза детям? – Метелица буквально пробуравил того взглядом. – А страниц? В свои глаза? Они-то там, между строк. Э-эх… Виктор… А вот если… – рука потянулась к чашке, – разговоры мои, книги, мысли – окажутся всего лишь мудрованием… так, помнится, называли еще один из пороков на заре христианства. Пустым и ненужным. К чему порой склоняюсь сам… Тогда… смерть. Вот так, друг сердца моего.

Он помолчал и тихо спросил:

– Помнишь?

В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,Не вынеся тягот, под скрежет якорей,Мы всходим на корабль, и наступает встречаБезмерности мечты с предельностью морей?[9]

– Нет, нет! Прекрати! Ты меня сейчас утащишь, в свое море-озеро, я-то тебя знаю! И потом, в прошлой книге ты Бодлера здорово побрил, за его «самое внятное описание действия наркотика на собственный разум».[10] Так что… а вот с вопроса об отсутствии новизны в теме… соскочил. Увернулся и только что! Виртуозно!., замечу. Но все-таки напомню о писателе, которому постоянно кажется, «что его творению… не достает того пламенного и легкого духа, порождаемого радостью, и больше, чем глубокое содержание… составляет счастье и радость читающего мира».[11]