Филип Дик - Глаз Сивиллы (сборник) Страница 67

— Я собираюсь перерезать пленку, установленную в моей грудной панели, — сказал он, глядя через увеличитель. — И это все. — Его рука дрожала, когда он поднимал лезвие. Через мгновение все будет кончено, подумал он. Все. Но у меня будет время снова склеить части пленки, подумал он. Как минимум полчаса, если я передумаю.

Он перерезал пленку.

Сара смотрела на него, съежившись от страха:

Ничего не произошло, — прошептала она.

— У меня в запасе есть еще 30–40 минут. — Он снова сел за стол, вытащив руки из перчаток. Его голос дрожал, заметил он. Без сомнения и Сара заметила это, и он был зол на себя за то, что вызвал у нее тревогу. — Прости меня, — сказал он не задумываясь, он просто хотел извиниться перед ней. — Может тебе лучше уйти, — в панике проговорил он. Он снова стоял. Она тоже, размышляя, как будто подражая ему, обрюзгшая и нервная, она стояла, дрожа. — Уходи, тяжело вымолвил он. — Возвращайся в офис, где ты должна быть. Где мы оба должны быть. Я склею пленку. — Напряжение слишком велико, чтобы его выдержать. Протянув руки к перчаткам, он ощупью старался снять их со своих напряженных пальцев. Уставившись в экран увеличителя, он видел луч от сияния фотоэлектрического элемента, указывающий непосредственно на сканер; в то же мгновение он увидел конец пленки, исчезающий в сканере… он видел это, понял это, и подумал, что уже слишком поздно.

Она уже прошла через сканер. Господи, помоги мне, думал он. Она стала вращаться быстрее, чем я подсчитал. И вот сейчас он увидел яблоки, куски угля, зебр. Он почувствовал тепло, шелковую поверхность ткани; он почувствовал, как его обнимает океан и сильный северный ветер, рвущий его как будто затем, чтобы унести куда-то. Сара была рядом с ним, и Денсман тоже. Нью-Йорк сиял в ночи, а машины носились и прыгали сквозь ночное небо и день, и прилив, и засуха. Масло превратилось в жидкость на его языке, и в то же самое время его захлестнули ужасные вкусы и запахи: горький вкус яда, и демона, и стеблей летней травы. Он тонул; он падал; он лежал в объятиях женщины на большой белой кровати, которая в то же время пронзительно звенела у него в ушах; предупреждающий звук испорченного лифта в одном из старых разрушенных отелей в центре города… я живу, я жил, я никогда не буду жить, говорил он себе, и вместе с его мыслями всплывало каждое слово, каждый звук, писк роя насекомых, и он наполовину погрузился в сложный корпус гомеостатической машины, расположенной в одной из лабораторий Три-План. Он хотел что-то сказать Саре. Открыв рот, он пытался выдавить из себя слова — особые слова из огромной массы слов, горевших в его мозгу и обжигавших его своим абсолютным значением.

Его рот пылал. Он удивился, почему.

Сара Бентон, неподвижно стоящая у стены, открыла глаза и увидела струйку дыма, выходящую из полуоткрытого рта Пула. Затем робот сник, оперся на локти и колени, затем медленно распростерся на полу измятой разломанной кучей… Ей не нужно было осматривать его, чтобы понять, что он «умер».

Пул сделал это с собой, поняла она. И он не чувствовал боли, так сказал он сам. Или почти не чувствовал. Во всяком случае, теперь все кончено.

Мне лучше связаться с мистером Дансменом и рассказать ему, что произошло, — решила она. Все еще пошатываясь, она прошла к видеофону, подняла трубку и набрала номер по памяти.

Он думал, что я всего лишь образ, записанный на его пленку, сказала она сама себе. Он думал, что я умру, когда он «умрет». Как странно, подумала она. Как подобное могло прийти ему в голову? Он так и не смог прижиться в этом мире, он жил в своем собственном электронном мире. Как странно.

— Мистер Дансмен, — сказала она, когда ее соединили с его офисом, — Пул умер, он разрушил себя прямо у меня на глазах. Было бы хорошо, если бы смогли приехать.

— Итак, наконец-то мы освободились от него.

— Да, а это хорошо?

Дансмен сказал:

— Я пришлю двух человек из мастерской, — он смотрел мимо нее, поймал взглядом Пула, лежащего возле кухонного стола. — Идите домой и отдохните, — посоветовал он Саре, — Вы, должно быть совершенно измотаны после всего, что случилось.

— Да, — сказала она. — Спасибо, мистер Дансмен. — Она повесила трубку и осталась бесцельно стоять посреди комнаты.

А затем она заметила кое-что.

Мои руки, подумала она. Они были подняты. Но почему я вижу сквозь них?

Стены комнаты так же стали плохо различимы.

Дрожа, она вернулась к неподвижно лежащему роботу, остановилась возле него, не зная, что ей делать. Сквозь ее ноги просвечивал ковер, затем он стал еле различимым и она видел сквозь него следующие слои распадающейся материи.

Может быть, это закончится, если я смогу снова склеить пленку, подумала, она, но она не знала, как это сделать. А Пул уже стал прозрачным…

Свежий утренний ветерок дул над ней. Но она не чувствовала его, она начала переставать чувствовать.

А ветры продолжали дуть.

1969

Снова эта тема: сколько же из того, что мы зовем «реальность» существует на самом деле, или эта реальность существует только у нас в голове?

Конец этой истории всегда приводил меня в ужас… образ дующего ветра, звук пустоты. Словно персонаж слышит последние звуки обреченного мира.

Кэдбери, бобр, которому не хватало

(Cadbury, the Beaver Who Lacked)

Давным-давно, когда деньги еще не изобрели, в прохудившейся плотине, построенной собственными зубами и лапами, жил бобр по имени Кэдбери. Кормился он тем, что грыз и валил кусты и деревья, а в уплату получал разноцветные игральные фишки. Больше всего Кэдбери любил самые редкие фишки — голубые, которыми платили за особенно масштабные погрызочные работы. За долгие годы упорного труда он скопил всего три такие фишки, но предполагал, что в мире их великое множество. Порой Кэдбери ненадолго бросал недогрызенное дерево, заваривал себе чашку растворимого кофе и грезил о фишках всевозможных оттенков, включая голубой.

Его жена Хильда при первом удобном случае лезла с непрошеными советами.

— Только посмотри на себя! — то и дело восклицала она. — Да по тебе психоаналитик плачет! Твоя кучка белых фишек вполовину меньше, чем у Ральфа, Питера, Тома, Боба, Джека и Эрла — любого грызуна в округе. Ты вечно бредишь своими проклятыми голубыми фишками, которые в жизни не заработаешь, потому что, если хочешь знать горькую правду, тебе не хватает таланта, энергии и напора.

— Энергия и напор, — угрюмо сообщал Кэдбери, — это одно и то же.

Однако в глубине души он признавал ее правоту. В этом был главный недостаток его жены: она неизменно оказывалась права, Кэдбери же вечно болтал чепуху. А правда, сойдясь на жизненном ринге с чепухой, обычно кладет ее на обе лопатки.

Итак, поскольку Хильда была права, Кэдбери вытащил восемь белых фишек из ямки под небольшим камнем — своего фишечного тайника — и прошагал две и три четверти мили к ближайшему психоаналитику — вальяжному кролику, пузатому, как кегля. По словам Хильды, кролик зарабатывал пятнадцать тысяч в год, и кого тогда волнует его пузо?

— Ничего денек, да? — приветливо сказал доктор Дрит, проглотив пару пилюль от изжоги и развалясь в мягчайшем директорском кресле.

— Ничего, да не совсем, — отозвался Кэдбери, — когда знаешь, что тебе не светит и краем глаза взглянуть на голубые фишки, даже если будешь надрываться день и ночь, и ради чего? Жена тратит быстрее, чем я зарабатываю. Если мне и перепадет голубая фишка, она улетит за вечер на что-то дорогое и бесполезное в рассрочку, например, на самозарядный фонарик мощностью в дюжину миллионов свечей. С пожизненной гарантией.

— Классная штука, — сказал доктор Дрит, — этот ваш самозарядный фонарик.

— Я пришел только потому, что жена заставила. Она из меня веревки вьет. Если она скажет «заплыви на середину затоки и утопись», знаете, что я сделаю?

— Взбунтуетесь, — добродушно подсказал доктор Дрит, забрасывая ноги на стол из натурального ореха.

— Я двину ее ногой в мерзкую физиономию, разгрызу в щепки, раскушу пополам. Вы правы, черт побери! Шутки в сторону — это факт. Я ее ненавижу.

— А ваша жена, — спросил доктор Дрит, — похожа на вашу мать?

— У меня нет матери, — сказал Кэдбери брюзгливо — как всегда, по мнению Хильды. — Я найденыш, плыл по болоту Напа в обувной коробке с запиской «НАХОДКА ПРИНАДЛЕЖИТ НАШЕДШЕМУ».

— Что вам в последний раз снилось?

— В последний раз мне снилось то же, что и всегда. Во сне я всегда покупаю в аптеке двухцентовый мятный леденец, такой, в шоколадной глазури и в зеленой фольге, а когда я разворачиваю фольгу, там вовсе не леденец. Что это значит?

— Попробуйте ответить сами, — сказал доктор Дрит таким тоном, будто может сообщить нечто важное, но не бесплатно.