Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1 Страница 68

Полина с раздражением достала платок и высморкалась: осень, обманчивая ласка ветра и расстегнутый плащ делали свое дело.

«Думать надо было, а не играть. Ведь ты сама, да, сама, там, в кемпинге, слушая и злясь на подругу, разве не оставалась эгоисткой? Да разве хоть один твой поступок, и не только сейчас, был до конца честным? Считать виновной одну Елену в отчаянно-растраченной жизни, которую подруга именно так и представила тебе в недолгие часы откровений? Но только ее, Елены, откровений. Наслаждаться беспомощностью близкого человека. «Вкушать». И «бить», напоминая. Ты, шагающая по бульвару, и не думала ответить тем же. А ведь она ждала!» – эта мысль больно резанула по самолюбию. Резанула, потому что не была оправданием. А место «удобных» мыслей, в логике шагов, решений и оправданий, давно стало определять последнее.

И в «странной» болезни, свидетелем которой Полину сделала именно эта логика, женщина вычеркивала себя из причин такой растраты. Делала неприкасаемой, завидуя потери памяти несчастной. Растрата, казавшаяся окружению благополучием, ее не касалась. Но окружению можно простить – ему всегда известна лишь улыбка, маска. Полине же «выскользнуть» не удалось… потому что известно было и другое.

Донаслаждалась! Завидуя. «Какое странное сочетание чувств», – мысль, оседая, открывала новые для нее рельефы разума, – «наслаждаться, завидуя». Подумать только!., получать удовольствие от нравственного мазохизма». Полина вдруг поняла, что ей нет никакого дела до подруги. Что «болезнь» совершенно ей безразлична. Что если бы результатом всего стало самое худшее, она спокойно бы перенесла финал… и продолжала жить.

«Вот и всё твое отношение к людям. Как ты до этого дошла? – женщина чертыхнулась. Но мысли, проклятые стражи совести, добивали: – Ведь ты одобряла все поступки дочери Галины Николаевны и участвовала. Согласись, в половине из них даже улыбкам не находилось места – оно было занято лицемерием. Почему одобряла, для чего участвовала? Да ради себя. Прежде всего, ради себя. Примеряла порядочность… наряжалась… Чтоб не испортить отношения с влиятельными родителями подруги, чтоб не поссориться, не дать повода. Трусиха! Гадкая трусиха! Нет, ты знала, что не могут такие люди мстить, даже просто обидеться! Не вяжи их сюда… ищи другое! В своей «серости», в лживых комплексах. Да оно на ладони!.. – ты желала, стремилась участвовать и «одобрять», чтобы заглушить ту липучую, мелкую зависть не только к ее положению, благополучию и карьере, но и к доброте Галины Николаевны, деликатности отца, глубине его мыслей. Непонятных и далеких даже для близких. Ты и получив всё, после замужества, не справилась с этим чувством, а лишь запрятала, затолкала в угол и приказала – молчи! Ведь была же не согласна со многим в принципах Елены – всё «тверже» стоявшей на ногах женщине. Кстати, как и Борис Семенович. С ее «способами» выживания. Но молчала. Не ты молчала – совесть. А ведь рядом был союзник твоей честности… – старший Метелица. Ты и его оставила в одиночестве! А он понял бы, да что там – был бы благодарен! – Полина резко остановилась. – Так он видел меня насквозь!., конечно! И ждал! Боже! – Она в отчаянии зажала рот кулаком и закрыла глаза. На лбу выступили складки. – Нет, нет! В этом моей вины нет! Он просто погиб. Только не это!»

– Женщина! Что случилось? Вам нехорошо? – прохожий, пожилой мужчина с тростью, заглядывал ей в лицо.

– Спасибо… все в порядке, – она уже вытирала слезы.

– Да разве ж может быть всё в порядке, – сожалея, тихо пробормотал тот, и уныло, побрел дальше, а Полину мысли вернули назад, осыпая градом прежних вопросов:

«Да и после замужества, «приобретя», ты не справилась… Когда нужно было пристроить Люду Уткову – племянницу из далеких Богдановичей – в университет, ты просила об этом Елену. А мужа?., в выездную лабораторию столичного кардиоцентра? «Пристраивала» всё! Нужных людей, свои чувства, чужое, но «веское» для тебя мнение, теряя и забывая об уважении к собственному. И «собственным» уже считала «пристроенное». Та просьба была, конечно, без унижений, подобострастия и лести. Прежнее ушло. Ты превратила ее в обыденный разговор. Но позволить себе могла, лишь твердо зная, чем заслужила право на такой тон. Сменой статуса. Однако он всегда требует измены себе… и ты пошла! Да разве только это можешь ты сейчас вспомнить?» – Полина раздраженно перебросила сумочку в другую руку.

Так, злясь, в легком смятении, она двигалась вверх по набережной. Сейчас женщина понимала, что всё было оплачено. Всё. И ею. Не только университет, семья, положение, но и многое другое. Даже отношения, позволяющие вести себя так. Неравенство – вот что болючей занозой сидело внутри. То, с чем боролась, старалась забыть, вычеркнуть, преодолеть, хотя бы внешне. Тщетно. Потому что борьба та была не с собой.

Полина усмехнулась: «Ты, прямо, как «новый русский», бросив торговать джинсами и освоив алюминий, начал срочно восхищаться Моне, заставляя и жену без запинки выговаривать слово «импрессионизм». Нет, не выкорчевать и не вырваться. Не убедить. Стать равной «по плану» – не получится. Есть статус, который не купить – он несравненно выше, и дан каждому. Не продаются права, возможности быть снисходительной к нужде других, отзывчивой к несчастному, переживать с томящимся. Такой путь туда закрыт». И тут же услышала возмущенный первый голос: «Да разве надо тебе это? Оставайся и надменной… когда надо. Когда требует жизнь… она не ошибается! И снисходительной, если нужно. И доброй, и вежливой, если на виду. Обманывать себя можно! Ведь не других же!»

Полина остановилась. Она уже слышала этот голос… «Где?., когда? Нет, нет! Я не согласна! Было бы не так! Не так! Я искренне помогала бы людям, всем, чем могла бы… стань такой же, как Ленка. Равной. Я не повторю ошибок. Мне нужна самая малость. Я поняла. Матисс для статуса не нужен! А «Очарованного странника» я читала вовсе не для этого! Не в них дело!..»

Тут она вспомнила о событии неделю назад, которое, как понимала сейчас, было «первой ласточкой». Женщины бродили по выставке – привезли часть работ с московского «биеннале». Тогда же Полина впервые искренне удивилась… но не экспозиции, а подруге. С работами было всё ясно, как и каждому, кто бродил вдоль полотен и конструкций, заложив руки за спину, или стоял, глубоко задумавшись. Позы и движения посетителей были маской, как и магия имен обмана.

Она помнила тот момент… Может «изменения» начались тогда? Говоря что-то восторженное у одного из «творений», Полина заметила на себе странный взгляд Елены, которая, чуть погодя, спросила:

– А тебе важна виртуозность мастера, способность передать сходство? Манера? Или своеобразие видения, как у поклонников абстракции? Что ближе?

– Да, в общем, интересно всё.

– Короче, просто считаешь долгом? Побывать? Чтоб не ударить в грязь лицом?

– Да ладно, – засмеялась она тогда. – Сама же учила: способность поддержать разговор, как и показать ум, прямо зависит от упругости кошелька.

– А я принимаю искусство только в одном случае… с некоторых пор, – Елена вдруг опустила глаза.

Это движение никак ни вязалось со словами, брошенными секунду назад. Да что слова – с привычным образом подруги. И пока удивленная Полина мерила ту взглядом, «изменения» продолжались:

– Понимаешь, «оригинальность», своеобразие, часто маскируют отсутствие таланта, стремлением «поделку» выдать за искусство. Особенно преуспели сюрреалисты… хотя были не первые, – она вдруг посмотрела на Полину странно решительно. – Ведь и они – только результат. А сейчас, я точно уверена, как определить «настоящее». Я обязательно должна испытать то же, что и художник, цель которого и есть – передать взволновавшие его чувства! Больше ничего! Понимаешь?.. Ни-че-го! И если я вижу кардинала Ришелье, в капюшоне монаха, то это не может оказаться «Шаляпин в образе Мефистофеля», как написано внизу. Ему не удалось! Передать. Ни образа, ни чувства. А вот если удалось, если случилось… Возьми стихотворение Болдова «Я увидел во сне Петропавловский шпиль…» – заплачешь!

Глаза подруги горели. Полине даже показалось, что плечи той распрямились, и она стала выше ростом.

– Если случилось, – повторила Елена, – должно вершиться главное предназначение искусства – переживания мастера, его чувства должны совпасть с моими, отозваться и удвоить их. Здесь, – рука легла на сердце. – Если конечно они у него есть – особые, доступные только совести. – Взгляд был полон знакомой решимости. – Но! Без второго, первое – ничто! – И, повернувшись к полотну на стене, добавила: – Если модернист хочет «выпендриться», ему обычно это удается. Удается и передать свое желание. Зритель понимает его чувства. А догадливый и мотивы – вспомни Дали! Но удвоить у меня ему нечего. Нечего удвоить! Не тронет, не отзовется. Заденет, удивит – но не даст. Так и в музыке… и в театре…

– Да что же нужно тебе от них! – Полина помнила, как воскликнула, возмущенная не столько категоричностью, но сменой маски, а как теперь поняла, и позиции. – Всем не угодить!