Владимир Голубев - Шаг назад Страница 7

Зато, если выдержал год, получи в награду безграничную власть с шести вечера до шести утра. Не хочешь? А придется! Или ты, или тебя!

Дмитрий Сергеевич думал: «Господи, как же генералы собираются воевать? Ведь случись атака, одна половина роты перестреляет другую! На радость противнику… уж Бондаря-то я первым выстрелом… сволочь тупорылая… это не армия, это какой-то вселенский дурдом, и я уже больше здесь не могу».

На построении Бондарь заявил:

— Запомните: в армии больных не бывает. Бывают раненые и симулянты. А раненые только в войну. А сейчас не война! Ясно? Я спрашиваю, ясно?

— Так точно!

— Не слышу!

— ТАК ТОЧНО!!!

— Разойдись!

«Часовому запрещается: спать, сидеть, разговаривать…» это наизусть. Номер автомата — наизусть. Обязанности караульного — наизусть. Номера печатей на охраняемых дверях — наизусть. Наверное, так и надо.

Рядовой Максимов ходил в караул, носил в подсумке два магазина, третий — в автомате. Девяносто красивых игрушек, в каждой — смерть.

Бондарь после того случая с карманами жизни не давал. И несколько его однопризывников. Стоя на посту, Димка вяло думал: «перестрелять, что ли, всю эту компанию? Да ладно. Они же глупые дети, играющие в войнушку.

Для деревенских ребят армия — это удостоверение годности, предъявляемое девушкам. Они дома ждут, у них свой интерес. Какая пойдет за того, кто забракован по здоровью? Какую не берут. А пришел в расшитой парадке, ты — король, первый парень на деревне. Кого хочешь, выбирай. Да и председатель смотрит по-другому: был пацан, стал мужик. Армию прошел. Права получил. Можно машину доверить. Или трактор.

То-то они и плачут в военкомате, просятся хоть в стройбат, хоть на свинарник, хоть на Чукотку, хоть к черту на рога, только бы не вернуться лысым в деревню: не взяли».

«А как там, в моем времени? Интернет полон советов, как «откосить». Тысячи ребят пытаются любым способом НЕ попасть на службу. Еще тысячи убегают, попав туда. Боеспособность армии мизерна, по сравнению с вложенными средствами. А все почему? Не надо ломать голову: изменились девичьи критерии отбора. Там девушки ценят тех, кто сумел за эти два года создать фундамент достойной жизни, а не топал сапогами.

А как же защита Родины? У нас почему-то в любом деле нужны профессионалы, но только не в армии! Армия, состоящая из мальчишек-дилетантов, должна быть огромной, что оправдывает содержание многочисленного генеральского корпуса; ведь один профессиональный солдат боеспособнее отделения наших пацанов…»

Все это, думал Димка, может, правильно, может, нет, но я-то здесь причем? Ведь там я офицер запаса. Мне уже пятьдесят два года. За что эти муки? Я не выдержу. Но даже если и выдержу, что дальше? На завод? Был старшим инженером в областном центре, стану мальчишкой-рабочим в провинции!

А пенсия? Она отодвинулась в бесконечность. Мне придется работать тридцать восемь лет! На самом деле мне к пенсии будет под девяносто! Вместо… Я сам у себя украл тридцать лет жизни. Идиот! Непроходимый тупица! Надо было все продумать! А теперь… что ж, это тупик. Глухой, безвыходный тупик.

Слезы. Сами по себе. Рядовой Максимов плакал, стоя на посту. Никто в мире не мог ему помочь. А еще протекал сапог, стояла осень, и по ночам примораживало.

В караульном помещении жарко. Проклятый Бондарь заставил надраивать линолеум. Дима сказал ему о худом сапоге, мокрой портянке и замерзающей ноге. Тот вспылил:

— Тебе дается время на подготовку к караулу, с обеда и до развода. Не мог сказать раньше? Где я тебе здесь найду сапоги? Терпи!

Он был прав, но Димка перед караулом побоялся подходить к старшине, чтобы не нарваться на очередное «воспитание».

И Дмитрий Сергеевич, обиженный на весь мир, и уже равнодушный ко всему миру, через четыре часа опять вышел на пост.

Через сорок минут он уже не чувствовал пальцы правой ноги. Он шевелил ими в замерзшем сапоге, но там как будто была чужая плоть.

«Часовому запрещается: спать, сидеть, разговаривать… отправлять естественные надобности… досылать без необходимости патрон в патронник…»

Так то без необходимости. А у него она есть, необходимость. Острая. Он передернул затвор. Поставил флажок в положение «огонь очередями».

— Папа, а как паловозик едет?

— В нем батарейки, сынок.

Он не хочет ничего знать. Он не хочет ничего делать. Он не хочет никого слушать. Он хочет тепла. Он хочет покоя. Он страшно хочет спать. Он жутко хочет спать. И он все это получит. Сейчас. Немедленно. И никто ему не помешает.

Рядовой Максимов прижал ледяной дульный срез автомата под подбородок, ближе к горлу, туда, где тепло и мягко.

Он поднял голову, посмотрел на крупные, с кулак, звезды, потом зажмурился, выдавив слезы.

У автомата легкий спуск.

Автомат Калашникова безотказен.

Была ночь на девятнадцатое ноября тысяча девятьсот семьдесят пятого года. На земле лежал снег.

Абсолютная тишина. Полная темнота. Три островка сознания блуждали в темноте, ища друг друга.

Один назывался Страх.

Второй назывался Ужас

Третий назывался Жажда жизни.

Страх шептал:

— Я мертв. Я умер. Наверное, так бывает со всеми мертвыми. Просто они не рассказывают.

Ужас думал: «я жив. Меня похоронили живого. Я в гробу, под землей. И если повести рукой вбок, она наткнется на необструганную доску, обтянутую тканью. Нет, это будет не доска. Ведь солдат хоронят в цинковых гробах. И рука ощутит гладкую холодную поверхность…»

Жажда жизни думала: «нет, все не так. Я дышу, значит воздух есть. И не возражай, Страх, не говори, что мертвые не дышат, потому что они и не думают. К тому же руки вытянуты по швам. А в гробу руки кладут на грудь, и они держат свечку».

Ужас возражал: «это гражданских так хоронят. А у солдата руки по швам, и при жизни, и после смерти.

Жажда Жизни: «давай проверим. Открой хотя бы глаза».

Страх: «нет, я боюсь».

Жажда Жизни: «тогда руки в стороны. Ну! Надо же узнать…»

Ужас: «а вдруг гроб? Что тогда?»

Человек лежал неподвижно. Глаза как будто слиплись. Страх услужливо подсказал: «на веки мертвецам кладут тяжелые медные пятаки. Их не осилить».

Три островка слились в один. Человек хотел закричать. Из горла вырвался слабый хрип. Он развел руки. Одна сразу уперлась во что-то мягкое и шершавое, другая провалилась в пустоту. Он открыл глаза. Темно. Ему чего-то хотелось. Понял: в туалет. Пописать!

С трудом сел на кровати. Дома! У себя в квартире!

Человек зарыдал:

— Господи, слава тебе, господи, слава тебе, господи!

Так это сон! Длинный и жуткий сон!

Болит голова. Тяжесть в желудке. Во рту противно. Но радость, невыразимая радость захлестнула Дмитрия Сергеевича. Он жив, он дома!

Сходил в туалет. Умылся. Сел на кухне. Посмотрел на часы. Шесть утра. Вдруг в замке входной двери заворочался ключ. В квартиру на цыпочках зашел Леша. В одной руке ключ. В другой — сумка.

— Сергеич, ты живой?

— Леша? Ты? Как… почему?

— Ты вчера отрубился. У нас. На втором тайме. Я тебя сюда притащил, положил. И квартиру твою закрыл. Не оставишь ведь открытую. Вот ключ. Ты никакой был, совсем. Меня сегодня Тоня чуть свет растолкала. Иди, говорит, к Сергеичу сходи. Проведай. Ключ отдай. Вдруг ему, говорит, идти куда утром. Ключ-то у нас. А если не идти, говорит, так похмели человека, чтобы все было, как положено. Напоил, говорит, так похмеляй иди. Сумку вот собрала. Закусочка там, салатик, рыбка копченая. Компот домашний. Из клюквы. С бодуна самое то. Ну, и пузырек, соответственно. Ты как насчет поправки?

Эти простые человеческие слова, этот почти родной человек, его бескорыстная забота так растрогали Дмитрия Сергеевича, что он чуть не расплакался.

— Леша, дорогой ты мой, проходи, садись. Вот сюда, к батарее. Здесь теплей. Сейчас мы с тобой… посидим, поговорим. Я жуть как по людям соскучился. Поймав недоуменный взгляд, он засмеялся:

— Да нет, ничего. Кошмар мне приснился. Будто в армии служил. Дрючили меня — ужас как. Сначала на полы…

Он говорил, говорил, никак не мог остановиться. Леша невозмутимо раскладывал на столе закуски. Он, вращаясь среди пьющих людей, подобных откровений, с утра, слышал множество. И не удивился. Леша спросил, где стаканы, где вилки. Он открыл бутылку водки. Дмитрий Сергеевич сказал:

— А потом я застрелился. В карауле. Представляешь? И проснулся от страха. Нет, нет, не наливай. Мы сегодня пьем коньяк. За мое второе рождение.

И достал заветную бутылку. Леша возражать не стал. Люди с утра все разные. Достал из кармана рубашки мобильник:

— Тонь, нормально все. Живой. Нет. Отдал, конечно. Мы посидим, ага? Да вряд ли они сегодня… звякнешь тогда. Ладно. Ладно. Тебе привет от Тони. — Он убрал телефон. — Волнуется. Ну, поехали? За второе рождение!

Они сидели и выпивали, смеялись, рассказывали анекдоты. Леша, спросив разрешение, курил в форточку. Дмитрий Сергеевич оттаял, наконец, душой.