Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1 Страница 8

Только тут девушка заметила цепи, накинутые на запястья.

– Вы заковали его! – вырвалось у нее.

В этот момент герцог резко развернул Лену к себе и, глядя прямо в глаза, сквозь зубы процедил:

– Увы. Собственная просьба.

– Это так?! – обращаясь уже к пленнику, воскликнула гостья. – Так? – Повторила она с отчаянием.

Тот отвернулся.

– Но… зачем?!

– Я же говорил, мир невыносим ему. Ты только мешаешь… – герцог решительно кивнул в сторону выхода. – Поверь, нам лучше уйти, – произнес он и, потянув, больно сжал руку девушки.

Вынужденная повиноваться, Лена, упираясь, сделала несколько шагов, продолжая смотреть на Слепого.

Тот медленно повернул голову в их сторону.

Хозяин еще настойчивее потащил ее к двери. И тут произошло неожиданное: Жи Пи вдруг встал между ними и детским, но спокойным голосом произнес:

– Оставьте ее, дяденька, она вольна дослушать.

В поднятой руке он держал струну. Скрутившись спиралью, пружинка плавно раскачивалась, словно гипнотизируя кого-то. Человек в мантии будто окаменел:

– Ты помнишь, их магия не доступна посторонним? – и, наклонившись к самому уху пажа, прошипел: – Мальчишка!

– Да, к сожалению. Но она не посторонняя.

– Идем в Колизей? Уверен?

– Конечно, дяденька. И я вам вряд ли нужен.

Лена удивленно посмотрела на Жи Пи. Обращение «дяденька» она слышала впервые.

– Дурак! – герцог выпрямился, повернулся спиной к спутнице и тихо, чтобы не было слышно, произнес: – Девчонка наш последний шанс!

Мальчик вздохнул:

– Это так понятно, дяденька.

– Но ты не можешь сказать правду обо мне, – снова наклонившись, прошептал он.

– О чем вы там разговариваете?! – Лена пришла в себя.

Хозяин развернулся:

– О вас, милая, о вас.

И, приблизив свое лицо к ней, проговорил: – Разве тебе не жалко его худеньких плеч, на которых вспыхнет накидка? Если не хватит струн?

– Но ведь они у нас! – наивно возразила девушка.

Герцог, махнул рукой, развернулся и бросил:

– Договорились… я подожду, я умею ждать. А зеленый бархат всегда у кого-то на груди… ты ошиблась, – сожаление проступило на его лице, – ты ошиблась.

И о чем-то задумавшись, отошел на несколько шагов.

Гостья проводила его удивленным взглядом.

– Я всегда видел ее лицо! – она обернулась на голос Слепого. – Лицо мамы… правда… только ее. У нас было одно сердце. Одна боль. И одни радости. Пока мама жила. Я стал взрослым… и мне предложили прозреть… увидеть мир… начать жить в нем! Они! – он указал на двери. – В обмен на мать. «Ее все равно ведь скоро не будет», – убеждали голоса.

Тяжелый вздох на секунду перекрыл шум воды.

– Те женщины, на балу – чьи-то забытые матери, девочка. Их отдали выросшие дети… и вполне зрячие… Они много, что отдают им. – Слепой поник и устало добавил: – Я отказался. Потом мамы не стало. В моей груди только половина сердца. – Он снова вздохнул и, вдруг резко подняв голову, произнес: – Врачу не снискать добродетели, спасая жизни, судье – творя справедливость… Обязанность не рождает ее. Патологоанатом тоже честен со своими пациентами, но это не прибавляет ему добра. Черствеет даже священник…

Вдруг мальчик протянул к нему руку и громко спросил:

– Так для чего сверкают купола?! – заставив гостью удивиться еще больше.

– Ты здесь, мой маленький друг… – сидящий повернул голову к ним, – и снова спрашиваешь об этом. Но день особенный… как и твоя спутница. На этот раз ты получишь ответ… вместе с нею. Понять преступную публичность доброты… Как я хочу быть с вами в тот момент!

– О чем он?!

– Так бывает… – прошептал мальчик.

– Корысть скрывают меценаты. Делясь украденным, все требуют награды… Но добродетель – не разменная монета! – Слепой покачал пальцем.

И, вдруг ударив кулаком в камень, воскликнул:

– Не упусти мгновения девочка! Не дай коснуться им твоего сердца, не примеряй дворцовых платьев. Береги его… оно из половинок… готовь отдать. Им, – рука снова указала на двери, – тоже нужна вторая. Не ошибись протянутой рукой.

– Но я… не хочу ничего отдавать… – догадываясь о чем-то, прошептала потрясенная гостья.

– А я всё бы отдал – дни, минуты, жизнь. Добавил немоту и ради этого…

– Ради чего? Я не понимаю…

– Чтобы найти единственную, самую дорогую струну жизни. Ту, которую ловит камертон души. Струну счастья. Среди миллионов звуков, рвущих человека… И если нужно стать глухим к остальному миру, к его обману… соглашайся. Соглашайся… – голова Слепого опустилась.

– Как же найти… струну счастья? – машинально вырвалось у Лены.

– Нужен ключ, – голос стал вдруг монотонно-равнодушным. – Придется отыскать адрес-календарь из Ливадийского имения Её Величества императрицы Марии Александровны… тысяча восемьсот пятьдесят шестого года, в приюте… в нем ключ… Ведь ровно через сто лет родился человек, который откроет нужную страницу… Уже открывает!., я вижу!!!., и это…

Потрясенная девушка стояла, широко раскрыв глаза.

– Довольно! – воскликнул герцог. – Ложь, наветы и гадания не ее удел. Не верь ему! – он властно обнял гостью и с силой подтолкнул к выходу. – Туманность советов… призрачность видений… что может быть опаснее такой ловушки? Учись! Учись, слепой! Миром правит прагматичность, холодный разум! На пользу людям! Если бы ты прозрел! Из пещер – в особняки! С утлой ладьи – в роскошные каюты!

– Холод и темнота – прислуга Зла. Тепло – колыбель сердца!.. – голова пленника повернулась к ним. – Даже умирая, сердце оставляет тепло человеку. От лжи к предательству. От зависти – к преступлению! Вот на что меняет совесть холодный разум. И помни, девочка, важна только пометка в календаре! Ведь черный конверт всё ходит по рукам… Пометка…

– Но, но! – перебил хозяин. – Чтобы говорил ты, познай все блага доступные им?.. – он кивнул на спутницу. – Здесь! И сегодня! Удалился, так существуй в себе! Не сбивай других. Не втягивай. Свобода! Свобода человеку! – герцог погрозил Слепому пальцем, распахивая двери.

Лена на секунду обернулась и услышала:

– Может… – в словах томилось отчаяние, – может, ты все-таки надумаешь ослепнуть? – Пленник смотрел куда-то вдаль, и она заметила слезу на его щеке.

– Не слушай, забудь! Мало ли, что рождает незрячий мозг. Невидящий. Не знающий жизни, не знакомый с ней. Пойдем.

– Но почему он плачет?! – как-то сникнув, прошептала гостья.

– Пойдем, пойдем… – настойчиво произнес герцог и буквально вытолкал ее вон.

Японец

Покойница с ума сходила восемь раз.

В тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году на русском военном флоте была прекращена постройка парусных судов. Тогда же родился пионер космонавтики Циолковский, а Герцен принялся за расшатывание государственного строя империи. Одновременно на Европу надвигался первый в истории экономический кризис. Как известно, всё получило логическое продолжение. Однако некий адрес-календарь не признавал такое чествование первой годовщины. Его печатали для другого.

«Какая своевременность событий! – подумал г-н N, увидев в случайности то, что не под силу обычному человеку. «Да и не надобно, сказали бы рядовые граждане и сейчас, к тому же – обременительно… прозорливость тяготит».

Ну а «здоровый сон целебней бреда сумасшедших», – ворчал всё чаще один счастливец» – герой не только нашего романа, но и времени…

Последнее, к сожалению, разделял не только он. Ведь именно таковыми принято называть наполняющих по сей день абонированные ложи. Или «абонирующих» ложь. По-моему, так удачнее и честнее, не правда ли, дорогой читатель.

Первый японский фотограф Ишики Сиро не был удачливым. Повезло. Состоятельность свою он измерял не деньгами и не количеством сбитых с толку людей. Потому и попадал в исключения, которые порой более интересны, нежели правила. Надо же такому случиться, но именно в тот момент, когда Герцен корпел над «основами», ради которых можно убивать, что и усвоили, правда, с вариациями, потомки на всех континентах, седеющий отец маленького семейства расположился с камерой у подножья горы Куно в капище сегунов Токугавы, готовясь запечатлеть чудо – мавзолей феодальных властителей страны восходящего солнца. Известный миру идол-борец и безвестный человечек. Оба одного времени. Но жил из них только один. Для другого время… – стояло.

Наступил сезон красных листьев. Ишики всерьез полагал несчастными остальных жителей земли, прозябавших где-то далеко-далеко, за океаном, откуда не видна красота увядающей природы. «Годы приносят красоту, но не людям. Их годы ее лишают… если красота в «основах» и «вариациях». А мы не живем, а сбраживаем, – фотограф поморщился, вспоминая запах проквашенного саке. – И всё-таки мир правилен – ведь сохраняется баланс этой красоты». – Так размышлял он, когда ехал сюда. Но магия места вдруг заговорила о другом… о том, что полнится в человеке… и возможно, прибывает в мире, изменяя баланс в сторону светлого и радостного. Мужчина заколебался.