Барри Лонгиер - Тихая Страница 9

— Вах! — отвечал повар из глубины проверяемой гигантской кастрюли. Посудомойка Джойна чинно стояла неподалеку с опущенным взглядом, уважительно ожидая приговора Онана. Ти улыбнулась гулкому звуку голоса повара. С головой внутри кастрюли голос его звучал басовито и мощно. Именно таким она воображала себе голос Алилаха звучащим много тысяч лет назад, когда Он сказал Ною, что разрушит планету-прародительницу.

Онан вытащил голову из кастрюли, с удовлетворением кивнул посудомойке и передал ей тяжелую кастрюлю, чтобы та повесила ее вместо с остальными, пока Тихая пробиралась между плитами к своему безопасному уголку.

— Набил, — начал повар, — судя по тому, о чем ты беспокоишься, просто удивительно, что священники не посадили тебя в холодную и не вмазали несколько сотен вольт. Клянусь Основателем, после этого ты увидел бы тот еще свет.

Тихая прислонилась к стене, сбросила вуаль и сунула руку в карман. Достав крошечную синюю книжечку, она открыла ее и загляделась на странные знаки на первой странице.

Харут Айб читал из «Шайтана». Наверное, эта книжечка есть его экземпляр «Книги Мира». Но тогда зачем же Пушок, имант из мультика, смотрел в свою маленькую синюю книжечку, чтобы найти Коко? А когда он нашел Коко, почему мальчишка оказался в таком месте, где никто его не ожидал увидеть, включая самого Коко?

В заголовке первой страницы стояла отдельная группа знаков. Наверное, эти знаки составляют слово «Шайтан», написанное мужскими письменами.

Тяжелая руку со стуком поставила чашку на кухонный стол.

— Насмехайся надо мной, если желаешь, Онан, но я слежу за новостями. Я слышу то, что говориться между слов.

— И что же ты услышал? — засмеялся повар, наливая себе чашку сдобренного маслом чая и усаживаясь за стол. — Или мне лучше спросить, что ты думаешь по поводу того, что услышал?

Пока повар и старший слуга разговаривали, Тихая рассматривала группу знаков в центре первой страницы. В ней было тринадцать запрещенных ей письменных знаков. Если это слово «Шайтан», то знаков слишком много.

Голос Набила стал громче:

— Смейся, если хочешь, Онан, но пошевели-ка мозгами. Доксы набрали достаточно поддержки, чтобы сделать коалицию возможной…

— Этого никогда не случится, — прервал его повар.

— Если они получат контроль над правительством, Джорам не захочет присоединяться к мировому конгрессу. А если не вступим мы, то никто не вступит, а если никто не вступит, то никто и не разоружится. В таком случае дело лишь времени, когда мы еще раз станем искать пророков, за которыми последуем по лужам крови.

— Я думаю точно так же, Набил. Никто не хочет войны, поэтому никто не захочет повернуться к ортодоксам. Так в чем же здесь угроза?

— Угроза находится прямо здесь, в Джораме, Онан. Ведь сейчас реформисты удерживают власть только потому, что Микаэль Ючель продолжает обещать луну с неба разъединенным партиям, луну, которую не сможет им добыть. И если эти партии охладеют к Ючелю, то Тахир Ранон и его докси станут все держать в своей чертовой удавке.

— Слушай, что ты такое болтаешь. Реформисты не проигрывали выборов больше двенадцати лет.

— Это было до того, как армия Джорама спуталась с бахаистами, — напомнил Набил.

— И что же это меняет?

— Это все меняет, мой самовлюбленный друг, сидящий в тиши и безопасности свое малюсенькой кухни. Что, если люди Джорама будут убеждены, что скоро начнется война? Они же дважды подумают, прежде чем допустить реформистов в правительство. Когда доходит до драки, люди чувствуют большую безопасность, когда делами занимаются докси. Только партия ортодоксов знает, как вести джихад.

— Клянусь Христом, Набил, брось-ка эту тему, пока шары твои не лопнули. Что так вытаращился?

— Ну, мы еще поглядим, поглядим.

Оба замолчали, а девочка продолжала изучать незнакомые знаки. Вперед, назад, по одному за раз, они не имели смысла без объяснения. В мужском письме чересчур много букв. Одна мысль изводила ее: что если вдруг книжечка написана вовсе не мужским письмом? Что если она на языке имантов?

— Джихад, — сплюнул Онан. — Что ж, докси просто обожают это древнее проклятие.

— Это верно.

— Не могу себе представить, что люди снова купятся на это. Последняя священная война докси была просто чертовой кровавой кашей. Разве ты сам не помнишь? В каждой семье носили траур.

— Верно.

— И многие другие тоже вспомнят, друг мой. Докси кончены. Считай, это просто записано на скрижалях.

— Считай, записано, — передразнил Набил. — Почитай-ка мне из своей гадательной книжечки, пуховерт.

— Набил, я видел ужас джихада только на экранах. А мой отец сам побывал на войне и рассказал мне кое-что гораздо похуже того, что дошло до экранов новостей. Своих проклятых муджахединов докси заставляли совершать жестокость за жестокостью, пока сама армия не восстала, не атаковала фанатиков и тем положила конец войне. Думан Амин тоже был там. Он тебе расскажет. Или спроси Джамила. Он был сержантом Думана.

— Многие не помнят эту войну, Онан. Только это я и говорю. Выросло целое новое поколение.

— А как же история, Набил? Как же память?

— История мертва для тех, кто не прожил ее, а в политике аккуратная память не является инструментом получения дохода. Наоборот, это орудие соглашательства, шантажа и выгоды. Тьма народу вообще ничего не помнит, а другая тьма помнить не желает. Именно ими воняет в воздухе. Именно они на днях приведут Тахира Ранона к власти.

— Набил, ты беспокоишься больше, чем какая-нибудь старуха о продовольственных карточках.

— А как насчет того муллы с хлюпающим носом, кто был на кафедре в прошлый праздник Адонаи?

— А при чем тут он?

Набил захохотал:

— Ты опять пропустил службу? Будь осторожнее, а не то окажешься в один какой-нибудь особенно прекрасный день перед судом священников.

— Муллы слишком заняты грызней друг с другом и обкрадыванием нищих, чтобы заниматься еще и мной. А что сделал этот мулла?

— Ни много ни мало, сказал Думану Амину и членам всех других старых семейств, что реформисты тащат мир в адский огонь Магды…

— Это же храм реформистов! Он не имел права говорить там такие вещи. — Искреннее потрясение слышалось в голосе Онана. — Почему же даже фанатик пошел на такой риск? И перед всеми прихожанами? Да еще в этом храме?

— Как я сказал, мой друг, что-то от докси носится в воздухе.

— Вах! Набил, тебе надо отрастить шерсть и сосиски, стать пуховертом и подсмотреть будущее в маленькой синей книжечке.

Во тьме за плитами Тихая задумалась над замечанием Онана о маленькой синей книжечке, вынимая из стены треснувший кирпич и засовывая в отверстие крошечную книжицу. Прежде чем заложить кирпич, она взглянула на синий переплет. Женщинам не позволялось владеть собственностью, и имант должен был знать об этом законе. Зачем же пуховерт дал ей книжку? И как может кто-то «подсмотреть будущее» с помощью такой книги? И если бы она это смогла, какое будущее она попытается воплотить в жизнь?

Она тихонько заложила кирпич на место. Все эти вопросы бессмысленны без ключа к словам книги. Она поглядела в щелочку между плитами. Онан сгорбился на своем стуле, сложив руки, вытянув ноги и скрестив их, опустив подбородок на грудь. Он поднял голову и сказал Набилу:

— Если в воздухе пахнет тем, что ты думаешь, мой друг, нам лучше молиться Алилаху, чтобы Джорам и Бахаи вдвоем перевесили докси.

— И это ты говоришь о молитвах?

— Молиться так, будто ты без весла, и грести так, словно Бога не существует.

Девочка прошмыгнула в тенях и выскользнула в коридор. На службе находился Джамил, но на этот раз сержант сам ненадолго прикорнул в сторожке. Она прокралась мимо, открыла дверь и пошла к игровой комнате брата. Она собиралась рассказать Рахману о книжке иманта. Может быть, он научит ее читать?

Когда она вошла, Рахман сидел на полу, играя с моделью парусника. Заметив ее, мальчик нахмурился и снова перевел внимание на модель.

— Тебе нельзя находиться здесь, девчонка. А то у меня будут еще неприятности.

Холод сжал ее сердце. Она спросила знаками: «Что случилось?»

— Джамил поговорил с отцом.

Она улыбнулась: «И ты рассказал свою великую ложь? Ты сказал ему, что Джамил…»

— Нет. — Лицо Рахмана сильно покраснело. — Джамил рассказал отцу и об этой лжи тоже и о моей угрозе. Отец ужасно разозлился на меня. — В его глазах стояли горячие слезы стыда. — Он побил меня, и все это ты виновата!

Ее глаза сузились и она показала: «Я не заставляла тебя лгать о Джамиле».

Мальчик швырнул свою модель в сторону, вскочил на ноги и дал ей пощечину.

— Вот тебе за это, Тихая!

Она стояла в оцепенении, а мир ее сжимался до размеров женской половины. Она проклинала невольные слезы на своих щеках, когда показывала: «Ты ничтожество, Рахман! Ты такой же, как все. Ничтожество».