Уильям Блэтти - Экзорсист

Уильям Питер Блэтти

Экзорсист

УИЛЬЯМ ПИТЕР БЛЭТТИ родился в Нью-Йорке в 1928 году в семье выходцев из Ливана. Сменив несколько профессий и закончив два университета (Джорджтаунский и Университет Джорджа Вашингтона), он несколько лет работал в Ливане редактором американского информационного агенства. Затем, в 1959 году, опубликовал свой первый роман “Как добраться до Мекки, Джек?” и с этого момента полностью посвятил себя литературе.

“Джон Гольдфарб, пожалуйста, вернись домой” (1962) и “Я, Билли Шекспир” (1965) успеха не имели; прошел незамеченным и четвертый роман писателя “Мерцай, мерцай, Кэйн-убийца”, лишь в 1981 году, спустя пятнадцать лет после выхода, удостоившийся награды “Голден Глоуб”, присуждаемой лучшим киносценариям. Зато “Экзорсист”, над которым Блэтти работал три года в уединении на побережье озера Тахо, продержался 55 недель в списке бестселлеров “Нью-Йорк Таймс” и приобрел международную славу, во многом благодаря одноименному фильму (третья часть его вышла на экраны в 1990 году), в котором автор выступил в качестве сценариста.

Уильяму Питеру Блэтти принадлежит биографическая книга о матери “Я расскажу им о том, что помню тебя” (1973), романы “Девятая конфигурация” (1978), “Легион” (1983), а также множество киносценариев: “Человек из Дайнерз-клуба” (1961); “Наугад” (1964); “Великое банковское ограбление”, (1967); “Дорогая Лили” (1968) и др.

В настоящее время писатель живет и работает в Аспене, штат Колорадо.

“Когда же вышел он (Иисус) на берег, встретил его один человек… с давних пор одержимый бесами… Он (нечистый дух) долгое время мучил его, так что его связывали цепями и узами, оберегая его, но он разрывал узы… Иисус спросил его: как тебе имя? Он сказал: “Легион…”

Джеймс Торелло: “Джексона повесили на мясной крюк. Тот под такой тяжестью даже разогнулся немного. И на крюке этом он провисел трое суток, пока не издох.”

Фрэнк Буччери (посмеиваясь): “Джекки, ты бы видел этого парня. Этакая туша! А когда Джимми поднес к нему электрический провод…”

Торелло (возбужденно): “Как же он дергался на этом крюке, Джекки! Мы спрыснули его слегка водичкой, чтобы разряды были чувствительнее, — он как заорет!..”

“Многое из того, что творили там коммунисты, просто не поддается объяснению. Например, одному священнику вбили в череп восемь гвоздей… Еще вспоминаются мне семеро мальчиков с учителем. Когда к ним подошли солдаты, они читали “Отче наш”. Один из солдат подошел и штыком отрубил учителю язык. Другой достал шампуры и стал поочередно вгонять их детям в уши. Как вы это назовете?”

Пролог

Солнце палило нещадно; лоб старика поблескивал мелким бисером пота, но он упрямо сжимал в ладонях чашку горячего сладкого чая, будто пытаясь согреться. Предчувствие не уходило, липло к спине прохладными мокрыми лепестками.

Раскопки были закончены. Порода просеяна, слой за слоем, добыча рассортирована и упакована. Бусы и кулоны, глиптики[1] и фаллосы, каменные ступки с пятнами охры и глиняные горшки. Ничего особенного. Разве что ассирийская шкатулочка из слоновой кости. И еще человек. Точнее, кости. Хрупкие останки — последние следы нечеловеческой пытки; когда-то одна только мысль о ней заставляла его содрогнуться от страшного вопроса: что есть Материя — не сам ли Люцифер, на ощупь пробирающийся вверх, обратно к Богу? Теперь он уже знал, что ошибался тогда. Старик поднял голову, привлеченный ароматом тамариска; взгляд его заскользил по маковым холмам, тростниковым долинам, затем устремился вдаль по каменистой дороге, острой молнией уходившей в неизвестность. Мосул — на северо-западе; Эрбил — на востоке; где-то за южным краем горизонта лежали Багдад, Киркук и огненная печь Небухаднеззара. Он пошевелил затекшими ногами под столом, затем перевел взгляд на брюки цвета хаки и ботинки: все было в зеленоватых пятнах от степной травы. Отхлебнул из чашки. Да, раскопки закончены. Но что началось теперь? Как драгоценную находку он мысленно взвесил вопрос, очистил его от пыли, но — бирка на нем оставалась пустой.

Из чайханы донеслось сопение: тощий хозяин вышел на порог и, взбивая клубы пыли стоптанными туфлями, явно завезенными с севера, заковылял к столу.

— Kaman chay, chawaga?[2]

Человек в хаки отрицательно покачал головой: взгляд его все еще был прикован к ботинкам, покрытым коркой засохшей грязи — мириадом частичек неугомонной жизни. “Да, такова Вселенная, — кротко отметил он про себя, — сгусток материи, и все же — дух в конечном итоге. Что общего между ботинком и духом? И то и другое — основа, несущая на себе тяжесть жизни.”

Тень на столе сдвинулась: старый курд навис над миром безмолвным напоминанием о древнем, так и не выплаченном долге. Старик поднял голову; хозяин тускло блеснул на него влажными бельмами — казалось, осколки яичной скорлупы прилипли к черным зрачкам. Глаукома. Любовь к ближнему; хоть на мгновенье бы освободиться от этого долга.

Старик вынул кошелек и принялся искать монету, перебирая содержимое: несколько динаров, иракские водительские права, выцветший календарик двенадцатилетней давности. На обороте надпись: “Все, что даем мы бедному, возвращается к нам после смерти”. Отпечатано миссией иезуитов. Он заплатил за чай и еще полсотни филсов оставил после себя на необструганных досках неизъяснимо тоскливого цвета.

Затем направился к джипу. Звук ключа, скользнувшего в замок зажигания, разнесся в воздухе неприятным треском. Несколько секунд он стоял, зачарованный безмолвием. Высоко в воздухе, под самой вершиной, Эрмил, россыпью крыш сомкнувшись с краями облаков, парил расплывчатым божественным ликом. И вновь влажным холодком стянуло спину. Кто-то ждал его.

— Allah ma’ak, chawaga[3].

Курд улыбнулся, обнажив почерневшие зубы, и помахал рукой на прощание. Чуточку теплоты бы сейчас, пусть с самого донышка жизни… Человек в хаки усилием воли заставил себя состроить улыбку и ответил взмахом руки. Затем отвернулся, и улыбка исчезла с лица. Взревел мотор; джип лихо развернулся на 180 градусов и, быстро набирая скорость, стал удаляться в сторону Мосула. Курд стоял, провожая взглядом исчезающую точку: странное чувство невосполнимой утраты наполнило сердце его внезапной печалью. Что ушло в этот момент из его жизни? Только сейчас осознал старый курд, как спокойно было ему в присутствии незнакомца. Умиротворение быстро таяло, вместе с последними клубами дорожной пыли. Он вдруг почувствовал себя всеми покинутым и одиноким.