Саймон Магинн - Овцы Страница 10

— Это самая большая комната. Думаю, самая красивая, с двойной кроватью. Надеюсь, это не... — Он в замешательстве замолчал.

Он знал, что Дилайс и Дэйв спали по отдельности, но эти люди из города, они молоды... Адель поняла, в чем дело.

— Это просто отлично. Белые простыни. И вы поставили цветы... — Она улыбнулась ему, он покраснел и отвернулся.

— А мальчику я постелил здесь, — сказал он, распахивая дверь в соседнюю спальню. Там стояла кровать на металлических ножках. На подушке сидела серая игрушечная обезьянка.

— Я подумал, ему это понравится. А потом сообразил, что он, наверно, уже слишком взрослый для мишек и всего такого, — проговорил он смущенно, уверенный, что снова сделал что-то не то. Адель захотелось его поцеловать, но она лишь хлопнула его по плечу.

— Ну, если ему не понравится, я возьму ее себе, — сказала она.

— Хорошо. Все, я пошел, — сказал он и загрохотал вниз по лестнице.

Возле гостиной он крикнул «спокойной ночи», а потом остановился. Ребенок (как же его звали?) стоял в раскрытых дверях дома и обернулся, чтобы на него посмотреть. Смышленые глазки, подумал Льюин, а потом услышал, различил, как мальчик тихо бормочет. Его глаза бегали по лицу и телу Льюина. Потом ребенок улыбнулся.

— Ну, пока, — сказал Льюин и прошмыгнул мимо него в распахнутую дверь.

* * *

Надеюсь, что собака не будет причинять беспокойства, думал он, поднимаясь по тропинке через поле к своему дому. С собаками всякое бывает. Вдруг у нее глисты? А хозяин — спокойный. Красивый парень. Он улыбнулся: у меня снова есть соседи. Наверное, будет лучше, чем в прошлый раз. Хуже быть просто не может.

* * *

— Джимми, — сказала Адель, когда они улеглись в незнакомую кровать, как будто уносившую их на своих длинных железных ножках на тысячу миль вверх, в небеса.

— М-м-м... — неохотно выдавил из себя Джеймс. Он решил, что она хочет послать его за чем-нибудь, сейчас, когда ему было так тепло.

— Я просто подумала. Об этом рагу.

— М-м-м... — промычал он и изогнулся.

— Сэм ел его, да?

Что она такое говорит? Она же видела, как он его ел. Он слопал целую миску, потом взял еще.

— Я сначала не поняла, но ведь это значит, что там не было никакого мяса. Теперь я и сама вспоминаю. Не было.

— М-м-м... — снова промычал Джеймс, изогнув шею так, чтобы прижаться носом к ее шее.

— Тебе не кажется, что это странно? На овцеводческой ферме.

— Очень странно, — пробормотал он. — Просто-таки зловеще.

Его теплый влажный язык проник в ее ухо, и она потерялась.

3. Разговоры с чужаками

Джеймс, Сэм и пес Элвис поехали в Фишгард, чтобы купить еды, бесконечное количество позабытых мелочей (штопор, вешалки, чайное полотенце, будильник...) и инструменты, которые могут понадобиться Джеймсу. Дядя Сэм положил на счет Джеймса и Адель большую сумму; неожиданно у них появились деньги! — давно исчезнувшее из их жизни явление. Стоял прекрасный теплый октябрь: старые деревья, что теснились вдоль дороги, не походили одно на другое, переливались яркими красками. Это произвело большое впечатление на Сэма, который немедленно потребовал подробно объяснить почему.

Оставшись в доме одна, Адель валяла дурака. Валять дурака я, наверное, люблю больше всего на свете, подумала она. Ну, после секса, конечно. И рисовать. И смотреть, как рисует Сэм. Хорошо, ну, пусть будет одним из моих любимых занятий. Она пропела это вслух. После завтрака Адель сидела за кухонным столом и курила. Она курила, даже когда была беременна, хотя намного меньше. Да, грех, но какое греховное наслаждение, какое приятное! В интернате, где она училась, все курили, кроме разве что придурков. Почти все, кого она знала (или по крайней мере общалась), уже бросили курить, но только не она. Джеймс никогда не курил, что редкость для мужчины его возраста и... (скажи же это) класса. Она подозревала, что, несмотря на свой притворный ужас, его очаровала эта ее привычка. Так же, как ее смутно величественные манеры, ее (до какой-то степени) благородное происхождение и ударение над средней гласной ее имени. Адель. А-де-е(с ударением)-эль. Она знала, что ее карьерой художника он был скорее удивлен, чем очарован. Он признавал, что картины были хороши. Некоторые даже очень хороши. Но в его словах тем не менее чувствовалась невысказанная мысль: «Но так может каждый».

Адель и сама удивлялась своему успеху. В художественной школе она с благоговейным ужасом смотрела на своих стильных уверенных однокурсников. Им все давалось так легко. Их способности и уверенность ее изумляли. Их работы были интересными, блестящими, оригинальными. Собственные же картины всегда казались ей ограниченными и нервными — примерно такими, как она сама. Все три года учебы она провела в состоянии неясного ужаса. Она боялась своих сокурсников, своих учителей, да практически всех, если задуматься. Ее преследовали многочисленные кишечные заболевания, словно сговорились: большую часть времени она чувствовала себя несчастной. Именно такими казались Адель собственные холсты. А в результате карьеру сделала она, а не ее блестящие дружки. Она перешла от групповых показов в анархистских сквотах к персональным выставкам в художественных галереях и пресловутых чудовищных модных кафе, от краткой справки в разделе «Новые имена» журнала «Мари Клер» (она открыто признавалась, что эта статья вскружила ей голову) до разговора с первым настоящим лондонским агентом и сладкому и мучительно медленному расцвету своего успеха.

Она встала, потянулась и прошла по дому. Разрушений много, но жить можно. Она вспомнила первые дни в Брайтоне, где провела три коротких, но незабвенных месяца в сквоте. В трущобах, подумала она и улыбнулась. Не оборудованный сквот для «среднего класса», с электричеством и работающей канализацией, а чертов склад для ковров. Газовый баллон и душ тайком в спортклубе по соседству. Что-то здесь напоминало ей о том времени: все крошится от сухости и вместе с тем неприятно сыро. Обугленные доски торчат, как сломанные кости, зияющие оконные рамы — как глаза слепцов. Опасные полы.

Опасно.

Мурлыкая мотивчик «Звуков музыки», она посмотрела в окно без стекла и с потрясением и ужасом увидела множество маленьких белых и черных морд, наблюдавших за ней. Господи, подумала она, холмы-то — живые. Гадкие, мерзкие овцы.

Приложив руку к груди в том месте, где больно стукнуло сердце, она заорала, опешив от их безразличных немигающих взоров.

— Пшли вон! Жрите свою травку, тупицы! — закричала она.

Овца, что стояла ближе других, отвернулась, потом еще раз посмотрела на Адель, а затем неуклюже развернулась и пошла прочь.

— Эге-гей! Жри травку! — кричала она вслед овце. — Картошку, морковку, петрушку, горох! — пела Адель.