Дион Форчун - Лунная магия Страница 11

Он лежал навзничь, прикрыв руками лицо и пытаясь привести мысли в порядок. Но все было напрасно, звери Эфеса вырвались на волю.

Он встал с кровати, как был, в тонкой пижаме, подошел к широко распахнутому окну, откуда в комнату залетали последние клочья тумана, и невольно взглянул на тот берег. В церкви на Сэррей-сайд было темно — и поддавшись сейчас искушению, он в любой момент мог бы призвать свою даму. Он вернулся к кровати, сел, уперевшись локтями в колени, обхватил руками голову и громко застонал. Нет слов, она была лучше всех зверей Эфеса. Но это же нонсенс, софистика. То, что она все равно окажется в Эфесе, было лишь вопросом времени. У него хватало здравого смысла, чтобы понять это. Единственное, что требуется, — это все прекратить, прекратить, прекратить.

И тут внезапно, сквозь прижатые к глазам пальцы, он увидел прямо перед собой женщину в плаще. Она стояла посреди комнаты. И она заговорила.

— Не тревожьтесь. Все хорошо.

Он оторвал руки от закружившейся головы, весь дрожа и покрывшись потом, но ее уже не было. Как она появилась, так и исчезла.

Его била неудержимая дрожь, словно испуганную лошадь. Он чувствовал, как пот струйками стекает по груди, а тонкая пижамная куртка липнет к спине. Будучи слишком благоразумным, чтобы рисковать подхватить пневмонию, он тут же закутался в одеяло и затих, тяжело дыша. Затем, вместе с понемногу приходящим теплом, на него снизошло невероятное ощущение покоя и отдохновения. Мускул за мускулом расслаблялся этот измученный человек. Уже засыпая, он повернулся набок на смятой подушке, и ему показалось, что голова его покоится на женском плече.

Глава 3

На другое утро туман рассеялся, и в воздухе запахло весной. В госпитале все нашли своего ведущего врача на редкость посвежевшим, хотя сам он был удивлен этим больше всех, ибо никто лучше него не знал, какие руины оставляют за собой душевные бури вроде той, которую он испытал вчера. Он был прекрасно расположен ко всему свету. Он охотно помогал студентам, пускаясь в объяснения там, где прежде стал бы бранить их за незнание того, что они пришли сюда узнать. Даже в общении с пациентами в нем вдруг прорезалось своего рода мрачное добродушие.

— Старикан влюбился, — единодушно решили студенты. Они и понятия не имели о том, как далек от влюбленности был доктор Руперт Малькольм, — они не знали, что эта дама прогнала его с порога, словно бродячего пса, и что он решил навсегда вычеркнуть ее из своей жизни и мыслей.

А она все же была с ним — словно неустанно аккомпанируя ко всему, что он делал. Он так и не видел ее лица, а потому дал полную волю воображению. Будучи сам белокожим, он, естественно, представил себе ее как брюнетку. Не резвую юную девушку — даже просторный плащ не помешал ему разглядеть, что такой она не была, да и в любом случае не мог умудренный жизнью сорокапятилетний мужчина иметь ничего общего с молодыми девушками — но женщину в расцвете зрелой красоты, что весьма далеко от девичьего очарования. Воскрешая в памяти свой неудачный поход в Национальную Галерею, он попытался увидеть глазами разума портреты, которые могли бы как-то ее напоминать. Он решил сходить туда еще раз и поискать картину, в которой ее образ получил бы для него реальное воплощение, ибо чувствовал, что смог бы ее найти только среди шедевров старых мастеров. Она была слишком динамична и естественна для светской красавицы; слишком умна и образованна для профессиональной актрисы.

Но одновременно с громоздившимися у него в голове идеями ее образ начал вырисовываться сам по себе, и в рамке черноты он увидел немного вытянутый бледный овал ее лица. Ее миндалевидные глаза были темны; нос с небольшой горбинкой; рот с алыми губами по последней моде. На него пристально глядели ее бархатисто-карие глаза, нежные и загадочные. Он не мог сказать, о чем она думает; он не мог, как бы ни фантазировал, представить за этими глазами ее личность. Она стояла как бы в стороне, ее внутренняя жизнь была скрыта, и все же была в ней доброта, приносившая бесконечное утешение одинокому человеку.

В глубине его сердца, каким бы невероятным это ни показалось его коллегам, скрывалась затаенная страсть к мученичеству. Совесть терзала его до тех пор, пока он не изматывал себя до предела — отказывая себе даже в мелких поблажках — в оказании людям бескорыстной помощи, за которую не ожидал и никогда не получал благодарности. В юности его выбор нал на беспомощное, слабое, очаровательное существо, которое он мог лелеять и оберегать. Теперь, когда он стал старше и его понемногу начала одолевать усталость, образ его мечты претерпел значительные изменения. Он по-прежнему хотел сотворить из себя мученика, но желание носиться по равнинам в поисках драконов исчезло без следа. Ему уже не нужна была беспомощная страждущая дева, которая преклонялась бы перед воплощенным в его особе идеалом мужества. Его манило мученичество совсем иного рода. Он желал оказаться в руках властной, требовательной женщины. Он бесконечно устал от самоистязания, а получаемое таким образом удовлетворение заметно поблекло с тех пор, как он избавился от иллюзий насчет жены и того, что он ей нужен. Смертельно боясь испытать новую боль от принесения очередных никому не нужных жертв, он хотел точно знать, каких приношений требовал огонь жертвенника, прежде чем в который раз самому лечь на алтарь.

Именно поэтому ощущение дремлющей сдержанной силы, исходившей от женщины его мечты, нашло в нем свой отклик. Потребуй от него такая женщина хоть самую малость, и он по капле отдал бы ей всю жизнь. Большинство мужчин люто возненавидели бы эту вечно неприступную крепость, но ему она нравилась.

И взглянув на все с такой точки зрения, он рассудил, что не будет ничего дурного, если он станет мечтать о ней сколько душе угодно. К тому же в подобном служении даме нет и намека на супружескую неверность. Он должен вычеркнуть из жизни и женщину в плаще, и прогулки по набережной, — в этом сомнений не было. Но мечты — это совсем иное дело. Они никому не причиняли вреда, а ему помогали невероятно. В его влечении к ней не было ничего от секса или чувственности. Для него она была женщиной-мечтой, идеалом, который совершенно необъяснимо давал ему успокоение и удовлетворял если не физическую, то хотя бы эмоциональную тоску по женщине. При условии, что этот аспект исключался начисто и никого не унижал, ему казалось, что в наслаждении воображаемым общением действительно нет ничего дурного.

Это была первая уступка человеческой слабости, которую он сделал за всю свою нелегкую жизнь, и, сделав эту уступку, он обнаружил что буквально упивается ею. Не будучи в настроении довольствоваться подземкой в конце рабочего дня, он велел вызвать такси.