Нэнси Коллинз - Кровью! Страница 11

– Нет.

Губы скривились в подобии улыбки.

– Вы вроде бы в себе уверены.

– Просто я знаю свою работу.

– Не сомневаюсь. Вы говорили о письме от... моего деда.

Палмер достал из кармана конверт.

– Странно. Док с виду не настолько стар, чтобы иметь внучку вашего возраста.

– Он хорошо сохранился, это у нас семейное. Я возьму письмо, если вы не возражаете.

Она протянула узкую бледную руку.

Палмер подал ей запечатанное письмо, случайно соприкоснувшись с ней пальцами.

В голове что-то треснуло, как разлетевшаяся лампочка, кончики пальцев заныли. Соня Блу дернула головой как от удара током. Улица исчезла, Палмер оказался в какой-то странной комнате.

Бильярдный стол, окруженный разбитыми киями, рассыпанными шарами... и переломанными парнями. Очень силен был запах страха и крови; почти эротической силы достигал этот страх. Ничего столь возбуждающего Палмер не испытывал в жизни, и весь этот страх исходил от перепуганного мальчишки, зажатого в его руках. Волосы у него были цвета неба в кукольном театре, а лицо – как у заблудшего херувима из хора. Мелькали картины групповых изнасилований, грабежей, разбоев, и в каждом – этот вот мерзавец с младенческим лицом.

...Дикий оргазм сотряс нервную систему Палмера, когда в рот хлынул поток вязкой соленой крови.

Соня Блу выдернула конверт у него из рук, зарычав, как горный лев. Она повернулась и бросилась бежать, исчезнув в темноте раньше, чем Палмер пришел в себя. У него кружилась голова, будто он сошел с бешеных вращающихся качелей на ярмарке. Во рту еще ощущался вкус мальчишкиной крови. Палмер застонал, желчь обожгла глотку. Нет, он не хотел об этом думать. Не сейчас. Никогда. И особенно не хотелось помнить, что у этого мальчишки было лицо Джимми Эйхорна.

Хотел же он только одного: добраться до своего номера, позвонить Панглоссу, что свою часть сделки он выполнил. Получить премию и поехать туда, где хорошо и солнечно. В Мексику, например. Жить в Мексике и продавать мягкие игрушки разным turistas. Отличная была бы жизнь.

Палмер направился к дому Панглосса. Уже была почти полночь, и Бурбон-стрит наводнили праздношатающиеся, решительно настроенные использовать до конца последние минуты радости Карнавала. Шум и восторг вокруг почти заставили Палмера забыть, что сейчас было.

Сначала он решил, что это ветер треплет его за рукав. Но тот, кто его дернул, назвал его по имени.

Палмер обернулся. Перед ним было бледное улыбающееся лицо мужчины лет под тридцать, одетого в дорогой и свободный костюм. Одной рукой незнакомец подносил ко рту французскую сигарету, а глаза как-то странно тонули в глазницах под неоновым светом вывески риэл-секс-шоу неподалеку.

Что-то было знакомое в этой нагловатой и развязной физиономии... и тут Палмер его узнал.

Он невольно шагнул назад, волосы на голове зашевелились, сердце учащенно забилось. Уличный шум угасал до невнятного бормотания, будто Палмер оказался под водой. Он только молился, чтобы это не был инсульт – пусть даже объясняющий, что с ним происходит.

– Ты же мертв!

Слова прозвучали обвинением.

Джеффри Частейн, известный врагам и друзьям как Чаз, пожал плечами.

– Разве это преступление? Но я всю эту дурацкую ночь пытаюсь привлечь твое внимание. Ну, друг, и туп же ты!

Палмер тут заметил, что Чаз местами полупрозрачен. Покойник затянулся дымом (струйки заклубились по бронхиальному дереву). Интересно, подумал Палмер, удастся ли ему через год после смерти затянуться своими любимыми «Шерманами».

– Послушай, времени остается мало. Марди-Грас – один из немногих дней, когда духи мертвых, блин, могут болтаться среди живых. Это, видишь ли, слишком близко к Пепельной Среде. Я знаю, что нам, мертвецам, полагается держать язык за зубами, но я, понимаешь ли, всегда на правила клал. Так что дам тебе совет знатока, понял? Мотай отсюда, пока живой. Положи ты на эти бабки от Панглосса и прыгай на первый автобус из города, да назад и не оглядывайся. И забудь, что ты вообще ее видел!

–Кого?

– Ну, блин, кого я могу иметь в виду? Соню, мать ее, Блу! Ее синее величество, так ее и этак! Парень, это смерть, смерть на двух ногах – проще простого. Не то чтобы она в этом была виновата, знаешь ли. Только это тебе не поможет, когда пора придет. А она придет. Послушай, друг, – я тоже любил залупаться, когда был такой, как ты. В смысле – живой. Когда становишься мертвецом, начинаешь смотреть на вещи по-иному. Даже противно оглядываться и видеть, что я был за подонок. Но в общем, неплохо. Мне так больше нравится, чем с плотью и кровью. Так что она, пожалуй, даже мне удружила. Если можно так назвать.

У Палмера в животе свернулся тугой ком.

– То есть она тебя...

– Загасила? Ага, именно так. Быстро же до тебя доходит. Она меня нормально прикончила. В ночь, когда выполняла свои обеты. Я не должен был бы ставить ей этого в вину – однако вот ставлю. К тому времени я был уже так выпотрошен, что можно было бы ее и простить. Ты меня не пойми неправильно – я против этой девки ничего не имею. Я уже говорил: мертвец смотрит на вещи по-иному. Я тогда думал, что ее ненавижу – когда был живой. Теперь я понимаю, что я ее любил, и вся проблема была в этом. Понимаешь – я, и вдруг кого-то люблю! Это меня настолько напугало, что я за это стал ненавидеть ее. Вот почему я тогда так поступил. А потому и она так поступила со мной. Забавно, как смерть все проясняет, не правда ли?

– Понятно, у тебя раздвоение чувств, но меня-то ты зачем предупреждаешь?

Испуг Палмера несколько умерился перед лицом обыденно разговаривающего и непрерывно курящего призрака и стал постепенно сменяться раздражением.

– Может, скажем, что мы с тобой – родственные души? – Улыбка Чаза стала шире. – Пуля – она не только проделала в тебе дырку, друг. Она еще кое-что разбудила. И запустила на полный ход. Ты теперь сенситив – так они это называют. А как ты думаешь, как бы еще старина Панглосс тебя нашел? Валялся ты там в больнице, а что-то в тебе вопило на всех частотах, как рация коротковолновика. Любят они использовать сенситивов – вроде тебя, да и меня тоже. Из нас очень классные слуги получаются – не знал? Ты сейчас этого только понюхал: как весь мир выворачивается наизнанку, будто мешок фокусника, а видишь это только ты. Но привыкай, друг. Полюбить ты этого не полюбишь, но привыкнуть – привыкнешь, если сперва не спятишь. Как моя мамочка или твой дядя Вилли.

– Постой! Что ты имеешь в виду?

– Извини, милок, у меня время кончается. – Ударил колокол в башне, отмечая переход от разгула к покаянию. Чаз осклабился, отступая в уличную толпу.

– Постой, говорю! Кто они?

Второй удар. Третий удар.