Стивен Джонс - Вампиры Страница 119

— Что еще? — спросила Королева-Колдунья. Егерь перекрестился:

— Ради нашего Господа, миледи, я не скажу.

— Но ты знаешь.

— Кто же не знает?

— Король не знает.

— Может, и знает.

— Ты храбр? — вопросила Королева-Колдунья.

— Летом я охочусь на кабанов и убиваю их. Зимой я уничтожаю волков десятками.

— Но достаточно ли ты храбр?

— Если прикажете, леди, — ответил охотник, — я сделаю все возможное.

Королева-Колдунья открыла Библию и взяла вложенный между страницами плоский серебряный крестик, лежавший на словах: «Не убоишься ужасов в ночи… язвы, ходящей во мраке…»[77]

Егерь поцеловал распятие и повесил его на шею, под рубаху.

— Приблизься, — велела Королева-Колдунья, — и я научу тебя, что нужно сказать.

Некоторое время спустя охотник вышел в сад — в небе уже загорелись звезды. Он направился к Бьянке, стоящей под кривым карликовым деревом, и преклонил колени.

— Принцесса, — произнес он, — простите меня, но я должен донести до вас дурные известия.

— Так доноси, — ответила девочка, играя с длинным стеблем сорванного бледного цветка, распускающегося ночью.

— Ваша мачеха, эта проклятая ревнивая ведьма, замыслила погубить вас. Тут ничего не поделаешь, но вы должны бежать из дворца нынче же ночью. Если позволите, я провожу вас в лес. Там найдутся те, кто позаботится о вас, пока вы не сможете вернуться без опаски.

Бьянка взглянула на него — покорно, доверчиво.

— Тогда я пойду с тобой, — сказала она.

И они зашагали по тайной тропе, потом по подземному ходу, потом миновали запутанный фруктовый сад и выбрались на грунтовую дорогу, бегущую между запущенных кустов живой изгороди.

Ночь пульсировала фиолетово-черным, когда они наконец достигли леса. Ветви над головой хлестали друг друга, переплетались, точно морозный узор на окне, а небо тускло просвечивало меж ними, словно синее стекло.

— Я устала, — вздохнула Бьянка. — Можно мне немножко отдохнуть?

— Конечно. Вон на ту полянку ночью приходят поиграть лисы. Смотрите туда — и увидите их.

— Ты такой умный, — заметила Бьянка. — И такой красивый.

Она села на поросшую мхом кочку и принялась глядеть на поляну.

Егерь бесшумно вытащил нож, спрятал его в складках плаща и склонился над девушкой.

— Что вы шепчете? — спросил он сурово, кладя ладонь на ее угольно-черные волосы.

— Всего лишь стишок, которому научила меня мама. Охотник сгреб в кулак ее густые пряди и развернул девушку так, что ее белое горло оказалось перед ним, открытое, готовое для ножа. Но мужчина не ударил, ибо в руке он сжимал сейчас золотистые локоны смеющейся Королевы-Колдуньи, которая, хохоча, обвила его руками.

— Добрый мой, сладкий мой, это была всего лишь проверка. Разве я не ведьма? И разве ты не любишь меня?

Охотник вздрогнул, ибо он любил ее, а она прижалась к нему вплотную, так что, казалось, ее сердце стучит в его собственном теле.

— Отложи нож. Отбрось глупый крест. Нам не нужны эти вещи. Король и на четверть не такой мужчина, как ты.

И егерь повиновался ей, отшвырнув нож И распятие, — они упали далеко, где-то среди корявых корней. Он сжал ее в объятиях, лицо женщины уткнулось в его шею, и боль ее поцелуя стала последним, что почувствовал мужчина в этом мире.

Небо окрасилось угольно-черным. Лес был еще чернее неба. Никакие лисы на поляне не играли. Взошла луна и украсила белым кружевом сучья и пустые глаза егеря. Бьянка утерла рот мертвым цветком.

— Семеро спят, семеро нет, — произнесла Бьянка. — Древо к древу. Кровь к крови. Ты ко мне.

Раздался звук, подобный семи гигантским разрывам, — далеко, за деревьями, за щебеночной дорогой, за фруктовым садом, за подземным ходом. А затем — семь тяжелых шлепков босой ноги. Ближе. И ближе. И ближе.

Гоп, гоп, гоп, гоп. Гоп, гоп, гоп.

Во фруктовом саду — семеро черных, встрепенувшихся. На щебеночной дороге, между кустов живой изгороди — семеро черных, крадущихся. Кусты шуршат, ветки трещат.

Через лес, на поляну — семеро корявых, согбенных, низкорослых существ. Древесно-черная мшистая шерсть, древесно-черные лысые маски. Глаза — сверкающие щели, рты — сырые пещеры. Бороды — лишайник. Пальцы — сучковатые хрящи. Ухмыляются. Падают на колени. Прижимают лица к земле.

— Добро пожаловать, — сказала Бьянка.

Королева-Колдунья стояла перед окном со стеклом цвета разбавленного вина. Но смотрела она в магическое зеркало.

— Зеркало. Кого ты видишь?

— Я вижу вас, госпожа. Я вижу человека в лесу. Он вышел на охоту, но не на оленя. Его глаза открыты, но он мертв. Я вижу все на земле. Кроме одного.

Королева-Колдунья зажала ладонями уши. За окном лежал сад, пустой сад, лишившийся семи черных и корявых карликовых деревьев.

— Бьянка, — выдохнула Королева.

Окна были завешены, и свет не проникал в них. Свет лился из полого сосуда — сноп света, точно копна золотистой пшеницы. Свет горел на четырех мечах — мечах, показывающих на восток и на запад, на юг и на север.

Четыре ветра свистели в покоях, играя серебристо-серой пылью Времени.

Руки Королевы-Колдуньи покачивались подобно трепещущим на ветру листьям, сухие губы Королевы-Колдуньи читали нараспев:

— Pater omnipotens, mittere digneris sanctum Angelum tuum de Infernis.[78]

Свет померк и вспыхнул еще ярче.

Там, меж рукоятей четырех мечей, стоял Ангел Люцифиэль, весь золотой, с укрытым тенью лицом, с раскинутыми, полыхающими за спиной крыльями.

— Ты взывала ко мне, и я знаю твою беду. Желание твое печально. Ты просишь о боли.

— Ты говоришь мне о боли, Владыка Люцифиэль, ты, который претерпел самую мучительную боль на свете.

Боль худшую, чем причиняют гвозди в ступнях и запястьях. Худшую, чем причиняют терновые шипы, и горькая чаша, и острие копья в боку. Тебя призывают для злых целей, но только не я, ведь я понимаю твою истинную природу, сын Божий, брат Сына Божия.

— Значит, ты узнала меня. Я дам тебе то, что ты просишь.

И Люцифиэль (которого называли Сатаной, Царем Мира, и который тем не менее являлся левой рукой, зловещей рукой замыслов Господа) выдернул из Эфира молнию и метнул ее в Королеву-Колдунью.

Молния попала женщине в грудь. Женщина упала.

Сноп света взметнулся и воспламенил золотистые глаза Ангела, и были глаза Ангела ужасны, хоть и лучилось в них сострадание, но тут мечи рассыпались, и Ангел исчез.

Королева-Колдунья тяжело поднялась с пола — не красавица более, но морщинистая, растрепанная, слюнявая старуха.

В самом сердце леса солнце не светило никогда — даже в полдень. В траве мелькали цветы, но бледные, бесцветные. Под черно-зеленой крышей царили вечные густые сумерки, в которых лихорадочно мельтешили мотыльки и бабочки-альбиносы. Стволы деревьев были гладкими, точно стебли водорослей. Летучие мыши порхали днем, летучие мыши и птицы, считавшие себя летучими мышами.

Здесь стоял склеп, поросший мхом. Выброшенные из него кости валялись у корней семи искривленных карликовых деревьев. Или того, что выглядело деревьями. Иногда они шевелились. Иногда во влажных тенях поблескивало что-то вроде глаза или зуба.

В прохладе, даруемой дверью гробницы, сидела Бьянка и расчесывала волосы.

Какое-то движение всколыхнуло плотный полумрак.

Семь деревьев повернули головы.

Из леса вышла старуха — сгорбленная, со склоненной головой, хищная, морщинистая и почти безволосая, словно гриф.

— Ну вот наконец и мы, — прошамкала карга хриплым голосом стервятника.

Она подковыляла ближе, бухнулась на колени и поклонилась, ткнувшись крючковатым носом в торф и блеклые цветы.

Бьянка сидела и смотрела на нее. Старуха поднялась. Во рту ее редким частоколом желтели гнилые зубы.

— Я принесла тебе почтение ведьм и три подарка, — сказала карга.

— Почему ты это сделала?

— Какая торопыга, а ведь всего четырнадцать годков. Почему? Потому что мы боимся тебя. Я принесла подарки, чтобы подлизаться.

Бьянка рассмеялась:

— Покажи.

Старуха сделала пасс в зеленом воздухе. Раз — и в руке у нее оказался затейливый шнурок, сработанный из человеческих волос.

— Вот поясок, который защитит тебя от штучек священников, от креста, и от потира, и от поганой святой воды. В него вплетены локоны девственницы, и женщины не лучшей, чем ей положено быть, и женщины умершей. А вот, — второй пасс — и старуха держит лакированную — синь по зеленому — гребенку, — гребешок из недр морских, русалочья пустяковина, чтобы очаровывать и покорять. Расчеши ею волосы — и океанский запах наполнит ноздри мужчин, ритм приливов и отливов забьет им уши, оглушит и скует точно цепями. И вот, — добавила старуха, — последнее, старый символ греховности, алый фрукт Евы, яблоко красное как кровь. Откуси — и познаешь Грех, коим похвалялся змий, да будет тебе известно. — Старуха сделала третий пасс и выудила из воздуха яблоко. Плод, шнурок и гребень она протянула Бьянке.