Питер Страуб - Возвращение в Арден Страница 12

Я смотрел, как темнеет небо, и верхушки дома Дуэйна и сарая с необычайной ясностью вырисовываются на темно-синем фоне, а потом сливаются с ним, как будто проглоченные. В окнах дома Дуэйна по очереди зажегся свет. Мне казалось, что вот-вот на тропинке покажется Алисон, ее майка серебрится в лунном свете, пряди светлых волос колышутся в такт с полными бедрами. Потом я уснул. Спал я не больше часа, но, когда проснулся, в доме Дуэйна горело всего одно окошко, и пространство между нашими зданиями выглядело темным и враждебным, как джунгли. Я почувствовал, что проголодался, и спустился в кухню. Открыв холодильник, я обнаружил, что Дуэйн или миссис Сандерсон наполнили его запасом еды на день – хлеб, масло, яйца, картошка, две отбивные, сыр. Я поджарил отбивные и умял их с хлебом и маслом. Что за ужин без вина? На десерт я сгрыз кусок сыра, сложил грязные тарелки в раковину и вернулся наверх. В доме Дуэйна все еще светилось одно окошко должно быть в спальне Алисон. Пока я смотрел туда, где-то на дороге затарахтел мотоцикл, громче и громче, потом неожиданно смолк. Мой стол в темноте выглядел зловеще, как центр громадной черной паутины.

Моя спальня, конечно, раньше принадлежала бабушке. Хотя сразу после смерти деда она перешла спать в другую комнату, поменьше, на другом конце дома. Дед умер, когда я был еще маленьким, и бабушку я помню всегда вдовой, сгорбленной старухой, взбиравшейся в спальню по узким ступенькам. Как многие старые женщины, она колебалась между крайностями полноты и худобы, выбрала, наконец, худобу и умерла вскоре после этого. Комната была полна воспоминаний, поэтому неудивительно, что мне приснилась бабушка, но все же этот сон меня шокировал.

Я увидел себя в гостиной, обставленной не офисными нововведениями Дуэйна, а старой мебелью. Бабушка сидела на своем диване с деревянными спинками, сердито глядя на меня.

– Зачем ты вернулся?

– Что?

– Ты дурак.

– Не понимаю.

– Разве мало людей уже умерло? Она резко встала, прошла на крыльцо и села в кресло-качалку.

– Майлс, ты дурак! – она погрозила мне кулаком, ее лицо исказилось так, как я никогда не видел. – Бедный невинный дурак!

Она стала бить меня по голове и плечам, и я покорно принимал удары. Мне хотелось умереть.

Она сказала:

– Ты привел это в движение, и оно уничтожит тебя.

Все поплыло у меня перед глазами, и очнулся я где-то далеко, плывущим в синей зыбкой пелене. Я осознал, что это смерть. Разговоры, смех доносились до меня откуда-то издалека, как сквозь стену. Потом я увидел другие тела, плывущие рядом со мной, изогнутые в смертной муке. Их были сотни и тысячи. Кто-то громко хлопнул в ладоши три раза. Три ленивых хлопка – смерть аплодировала концу плохой пьесы.

Весь в поту, я подскочил в постели. Сон, казалось, длился многие часы, и в первые моменты после пробуждения он еще не отпускал меня. Не отпускали страх и вина. Я чувствовал ответственность за смерть многих людей, и другие знали о моей ответственности.

Лишь постепенно здравый смысл вернулся ко мне. Я никого не убивал. Моя бабушка умерла; я приехал в долину работать. “Ерунда”, – сказал я вслух. Это всего лишь сон. Я попытался излучать альфа-волны и начал глубоко дышать.

У меня всегда было ненормальное чувство вины. Думаю, из меня получился бы неплохой прокурор.

Целый час я пытался уснуть снова, но все мои органы чувств противились этому, нервы будто накачали кофеином, и где-то в пять я встал с постели. В окно я наблюдал, как медленно встает рассвет. На громадном железном свином корыте, лежащем возле дома, нежно серебрилась роса. На лугу паслись соседские коровы; рядом с сонно опущенной головой стояла красивая гнедая кобыла. Дальше начинался песчаниковый холм, изрытый пещерами и поросший густым кустарником. Все осталось так, как было в дни моего детства. В низинах лежал легкий белесый туман, больше похожий на дымку. Когда я стоял у окна, наслаждаясь этим мирным пейзажем, случились две вещи, непоправимо нарушившие его спокойствие. Пшеница Дуэйна в лучах рассвета скрадывала свет, и лес вдали казался темнее, чем днем. Струйки тумана вились над деревьями, как дым. Потом я увидел неясную фигуру на границе между полем и лесом и вспомнил, как мать рассказывала о волке, появившемся там сорок лет назад. Тогда я очень живо представлял, как волк стоит там и принюхивается к запахам дома, скотного двора... и моему запаху. Теперь эта фигура, без сомнения, та же, что я видел днем, так же стояла и принюхивалась. Мое сердце замерло. Охотник, подумал я. Нет. Не охотник. Я не знал, почему я так в этом уверен, но я был уверен. В ту же секунду я услышал гудение мотоцикла.

Я поглядел на пустую дорогу, потом опять на границу поля и леса. Фигура исчезла. Вскоре появился мотоцикл.

Она сидела сзади, закутанная в похожее на одеяло пончо. Впереди сидел знакомый уже парень в черной коже. Едва мотоцикл скрылся из виду, шум мотора стих. Я натянул халат и поспешил вниз по узким ступенькам. Они не целовались, как я ожидал, а просто стояли на дороге, глядя в разные стороны. Она положила ему руку на плечо. У него были длинные рок-н-рольные волосы цвета воронова крыла и бледное напряженное лицо. Она погладила ему щеку, и он коротко кивнул – жест выражал одновременно власть и покорность. Потом она пошла к дому, и он, как и я, смотрел, как она уходит своей походкой Железного Дровосека. Когда она скрылась в доме, он сел на мотоцикл, лихо развернулся и угудел прочь.

Я вернулся в дом, в его пустую и холодную внутренность. В шкафу на кухне нашлась банка растворимого кофе, и я поставил греться кастрюльку с водой. Потом я стоял у окна и смотрел на поднимающееся багровое солнце и на то, как Алисон осторожно, на цыпочках, появилась из-за угла дома, дошла до окна, где еще горел свет, и бесшумно забралась на подоконник.

После двух чашек крепкого кофе; после завтрака из двух яиц с поджаренным хлебом на круглом деревянном столе в кухне; после добавки новых грязных тарелок к тем, что уже лежали в мойке; после одевания в ванной с изучением моего выпирающего живота; после бритья и всего прочего я все еще не мог работать. Я сидел за столом и изучал карандаши, не в силах думать ни о чем, кроме того ужасного сна. Хотя на улице быстро теплело, мою комнату, казалось, наполнил холод, и я невольно связал его с холодной дрожью, охватившей меня во сне.

Я сошел вниз и снял со стены в комнате фотографию Алисон, которую поставил у себя на столе. Потом я вспомнил, что там была и другая фотография – среди многих, которые Дуэйн, вероятно, снял при ремонте и вынес вместе с мебелью. На этой фотографии, снятой отцом Дуэйна летом 55-го, были изображены мы с Алисон, стоящие перед ореховым деревом, держась за руки. Одна мысль об этой фотографии вызывала у меня дрожь.