Саймон Магинн - Овцы Страница 13

— Рад, что вам понравилось. Почти все я вырастил сам. Так дешевле. Приправы тоже.

— Это так удивительно, — прощебетала Адель, морщась от пошлости собственных слов. Она совсем растерялась, полностью лишилась уверенности в себе. Нет, она ничем не могла его обидеть.

Она вручила ему кастрюлю — и он обворожительно ей улыбнулся. Затем он схватил ее за руку; это было самое неловкое рукопожатие в ее жизни. Оно было более неловким, чем рукопожатие простофили старшеклассника в залитой слишком ярким светом безалкогольной дискотеке.

— Надеюсь, вам здесь понравится, — сказал он с невероятно серьезным видом.

— Я уверена, что нам понравится, — серьезно ответила она и, не в силах больше сдерживаться, рассмеялась. — Простите, простите, я просто растерялась. Я не помню, когда мне в последний раз жали руку. Извините.

— Не нужно извиняться. Посмеяться — это хорошо. Тут в округе не над чем особо смеяться.

Она снова почувствовала себя уверенно и осмелилась попросить:

— Льюин, вы не против, если я прогуляюсь вместе с вами до вашего дома? Если честно, я бы немного прошлась. А еще мне хочется посмотреть на ваш дом. Вы не против?

— Ну, там не на что смотреть. Беспорядок, что еще у меня может быть.

— Как, хуже, чем здесь? — спросила она, обводя вокруг себя руками.

Он хмыкнул.

— Ну ладно. Если вы хотите.

— Подождите здесь. Я переобуюсь и накину куртку.

Она побежала вверх по лестнице, радуясь топоту собственных ног по голым доскам.

* * *

— Папа, почему эта женщина так странно говорит? — театрально прошептал Сэм, когда они выходили из крохотного супермаркета «Спар». Джеймс шикнул на него, стараясь не рассмеяться, пока они не окажутся на улице.

— Просто у нее такой акцент, шеф. Здесь люди говорят по-другому. С их точки зрения мы с тобой говорим странно.

— Правда? — Сэм широко раскрыл глаза от удивления. Этикетки на всех банках были другие, старомодные. И поездов здесь не было, честное слово. И метро не было... Странно. Как они ездят? Он помог отцу погрузить сумки в багажник и на заднее виденье. Элвис, выпущенный из мрачного заточения у заднего окна, радостно скакал вокруг, лаял и путался под ногами. Сэм нервно посмотрел на него. Это все равно что оказаться в другой стране, где все слова другие; как во Франции, где нужно говорить «пардон», когда ты хочешь сказать «простите», и «мерси», когда ты хочешь сказать «спасибо». И как только они все это выучили?

* * *

Адель и Льюин шли по полю, потом по дороге, потом по заросшей и изрытой колеями тропинке, которая вела к его дому между двумя заборами. Туманный воздух был удивительно мягким. Осень была любимым временем года Адель. Льюин шагал впереди, не замечая, как она ломает ветки и выдирает листья папоротников. Все так по-сельски, глупо думала она, беспрерывно улыбаясь.

— Вот мои поля, — сказал он, задержавшись у ворот. Она подивилась на широкие зеленые пространства и серые каменные стены. И овцы, куда ни брось взгляд. Каждая — почти точная копия остальных, осторожно ходят по короткой траве и жуют. Им хорошо, задумалась она, им не нужно думать о холестерине и этих чертовых джинсах двенадцатого размера. Она попыталась понять, о чем они думают, но у нее ничего не вышло. Ничего. Бе-е-е.

Льюин стоял рядом и беспокоился (как она подозревала) о своих правах на ее поля. Ее поля, верно. Но, похоже, и у него самого места более чем достаточно. Зачем ему еще и другие поля? Она решила не спрашивать. Она не хотела, чтобы все это опять началось. Пусть пользуется, если ему надо.

— Кажется, что все одинаковые, верно? — спросил он, как будто уловив запоздалое эхо ее размышлений. — Но это не так. Всегда есть один, который чуть отличается от всех остальных. У него как будто есть собственный разум. — Его? — подумала она. Но ведь «овца» — женского рода? Потом она вспомнила, что в этих краях, если верить учительнице мисс Креалис, овцы, как сковородки, лошади и вообще все «исчисляемые» существительные, были мужского рода. — Он подойдет и обнюхает тебя. Не испугается. Или отправится бродить в одиночестве и попытается открыть ворота. И именно за ним пойдут все остальные. Из-за него все запаникуют, и они пойдут за ним куда угодно. А еще бывает так, что он не подпускает к себе овна.

— Овна, — вяло откликнулась она.

— Ага. Вы его, видно, бараном называете. Видали овцу, что отпихивает его, сколько ни пытайся. Свой разум, гляди-ка... (Она пришла в буйный восторг, когда поняла, что для Льюина и овца, и баран были «он». Может быть, это объясняет...)

— Когда мой отец был жив, у нас был один такой, который, Богом клянусь, пытался разговаривать. Подойдет поближе, ничего не боится и начинает кричать на тебя. Ты ему отвечаешь, а он опять кричит. Очень веселил меня. Я почти каждый день с ним говорил. Скучал по нему, когда его не стало. Я знаю, это глупо.

Адель смутно предчувствовала, что на всю зиму ей тоже придется ограничить свой круг общения баранами. Все-таки девушке нужна какая-нибудь интеллигентная компания, а никто из ее мужчин разговорчивостью не отличался.

Выходит, это единственный способ не свихнуться, подумала она и резко передернулась, представив себе, как бежит среди ночи по полю, а овцы улепетывают от нее во все стороны. А она кричит: «Я же просто хочу поговорить с вами! Пожалуйста!»

— Холодно вам? — спросил Льюин.

— Нет, мне хорошо. Просто кто-то прошел по моей могиле.

— Понятно, — вежливо сказал Льюин. По-городскому говорит, подумал он.

— А еще они, бывает, кричат, когда грузовик приезжает по их душу. Чувствуют что-то. Не спрашивайте меня как, но они все прекрасно понимают. Все понимают, только устраивают шум. Странно, но когда их погрузят, они затихают. Наверное, просто забывают. И кататься им нравится. Мы с отцом несколько раз ездили вместе с ними. Большой грузовик с прицепом, деревянные доски вдоль борта, и овцы стоят, головы высовывают и таращатся во все стороны. Как будто едут отдыхать. Туристы. А потом... Ну ладно.

Он вдруг замолчал. Адель уже начала привыкать к тому, как резко менялось его настроение. К тому же раз когда-то у него была овца, с которой он болтал, то можно было понять, что ему не очень хотелось говорить о забое. Они помолчали. Потом Адель, неожиданно для самой себя, спросила:

— Льюин? В рагу не было мяса, верно?

— Мяса? Нет.

— Вы вегетарианец?

— Да. Почти всю жизнь, и мой отец тоже.

— А можно спросить, почему?

— Почему же нельзя? Я скажу. Я, понимаете, видел, как они в грузовике, а потом — как их режут. Перерабатывают, так это называется, но на самом деле их просто режут. Я видел, как они закатывают глаза, бьются и кричат. Пытаются убежать. Пытаются вырваться. Кусают, топчут друг друга. Я видел, как одна овца начисто откусила другой ухо, так боялась. Гадят, простите, сами на себя. Трап становится таким скользким от дерьма и крови, что они не могут спуститься, падают, ломают ноги, те, что вверху, топчут тех, что внизу. И они все время орут. Им есть чего бояться. Они понимают, что сейчас будет. Перерабатывающий завод, скотобойня, как хотите назовите, но он пахнет; не просто кровью, это запах страха, вы можете услышать его, и они могут услышать его. Скотобойня пахнет смертью. Нет, я не хочу есть мясо, благодарствую!