Сет Грэм-Смит - Авраам Линкольн Охотник на вампиров Страница 13

Бартс, выглядевший «как всегда, бодро и крепко в своем фиолетовом пальто с одним рукавом» согласился сразу. Его условия были просты: Томас должен принести девяносто долларов (основная сумма плюс двадцать процентов) не позднее, чем к первому сентября. Прочая прибыль, полученная сверх этого, доставалась Томасу. Двадцать процентов — это вдвое больше, чем требовал любой респектабельный банк. Но было очевидно, что технически у Томаса был только он сам (и немного инструмента для плотницких дел в Литтл Пайджен Крик), заложить ему нечего — и что обратиться ему больше некуда.

Отец принял условия и отправился на каторжные работы по вырубке леса, корчеванию пней, вспашке целины и посеву семян. Он работал на износ. В целом, он посадил семь акров пшеницы вручную. Если бы он собрал по тридцать бушелей с акра (что было вполне возможно), у него было бы, чем заплатить Бартсу, плюс немного осталось бы нам, пережить зиму. В следующем году он собирался засеять большую площадь. Еще через год он мог бы использовать наемных работников. Пять лет спустя у него была бы крупнейшая ферма в округе. Через десять лет — в штате. Бросив последнее зерно в землю, отец вздохнул с облегчением и стал ждать всходов.

Но лето 1818 года оказалось столь жарким и сухим, что никто не мог такого вспомнить. Когда наступил июль, во всей Индиане ни одного здорового стебля, который осенью можно было бы собрать, не взошло.

Томас был разорен.

У него не осталось выбора, кроме как продать плуг и лошадь за небольшие деньги. В неурожай никто не дал хорошей цены. Стыдясь посмотреть в лицо Бартсу, первого сентября Томас отправил ему двадцать восемь долларов вместе с письмом (которое продиктовал Нэнси), обещая вернуть остальное так скоро, как сможет. Больше он ничего не мог поделать. Он оказался недостойным доброты Джека Бартса.

Две недели спустя Томас Линкольн шепотом умолял скрытого колючим ночным воздухом человека. Минутой раньше он проснулся. Проснулся, потому что почувствовал прикосновение к своей щеке. Рукав синего шелкового пальто. Банкноты, всего на двадцать восемь долларов. Силуэт Джека Бартса у его кровати.

Бартс проделал такой путь не для того, чтобы ссориться, просто предупредить. Ему нравится отец. Он всегда ему нравился. И потому он готов дать ему еще три дня, чтобы вернуть деньги. Это бизнес, понимаешь. Если пойдет молва, что Джек Бартс прощает неплательщиков, другой человек в следующий раз задумается — стоит ли платить. И куда он его тогда отправит? В богадельню? Нет, нет. Лично против него он ничего не имеет. Всего лишь вопрос платежеспособности.

Они говорили снаружи, чтобы их шепот не услыхали в доме. Бартс задал еще один вопрос:

— Ты достанешь деньги в три дня?

Томас снова склонил голову.

— Не смогу.

Бартс улыбнулся, затем посмотрел в другую сторону.

— Тогда…

Он обернулся. Его лицо исчезло — на его месте возникло лицо демона. Окно в ад. Черные глаза, белая кожа, «зубы, длинные и острые, как у волка, разорви меня божья сила, если это неправда».

— … я возьму по-другому.

Эйб пристально посмотрел на отца через огонь.

Страх. От страха свело живот. Мои руки и ноги. Кружилась голова. Было больно. Я больше не мог слышать об этом. Ни тем вечером. Ни когда бы то ни было. Но отец не мог остановиться. Не сейчас, когда он был так близко к завершению рассказа. Я уже понял, чем все кончится, но не мог в это поверить.

— Это был тот самый вампир, что убил отца…

— Остановитесь…

— Что убил Спэрр…

— Хватит!

— И этот вампир забрал твою…

— Да черт с ним!

Отец зарыдал.

Сам его вид разбудил во мне такую ненависть, о которой я раньше и не подозревал. Ненависть к отцу. Ко всему на свете. Он разбудил эту ненависть. И я убежал в темноту, пугаясь того, что мог ему сказать, что мог сделать с ним, останься я на мгновение дольше. Злость кипела три дня и три ночи. Я спал в соседских амбарах и сараях. Воровал яйца и зерно. Ходил по округе, пока ноги не начинали дрожать от усталости. Рыдал при всякой мысли о матери. Они забрали ее у меня. Отец и Джек Бартс. Я ненавидел себя, за то, что был маленьким и не смог ее защитить. Я ненавидел отца за то, что рассказал мне о невозможных вещах, о которых нельзя говорить. И еще, я знал, что все это правда. Я не могу объяснить свою уверенность. Мой отец завел нас в паутину, что сплел вампир. Крики, что носил тогда ветер ночами. Лихорадочный шепот матери — «по глазам узнаете дьявола». Отец ушел в пьянство. Ленивое, похабное пьянство. Но он не врал. В эти три дня злости, горя и приступов безумия я понял одно: теперь я верю в вампиров. Я верю в вампиров и ненавижу их больше всего на свете.

Вернувшись домой (к испуганной мачехе и молчаливому отцу), Эйб не сказал ни слова. Он сразу взял свой журнал и написал лишь одну фразу. Эта фраза радикально изменила его жизненный путь, и чуть было не привела всю молодую пока еще нацию к полному краху.

Решил истребить всех вампиров в Америке.

Сара надеялась, что Эйб почитает им после ужина. Было поздно, но в очаге горел хороший огонь, и осталось время для нескольких страниц о мытарствах Ионы или об Иосифе и его ярком одеянии. Ей нравилось, когда Эйб читал. Так живо. Так выразительно и четко. В нем было столько мудрости для своих лет. В этом мальчике были и манеры, и приятное обхождение. Он был, как она сказала Уильяму Херндону, когда ее пасынка застрелили, «самый лучший мальчик из всех, кого она видела, или надеялась увидеть» .

Но никак не могла найти свою Библию. Может, она дала ее кому-то из соседей и позабыла? Или оставила у мистера Грегсона? Она искала везде. Напрасно. Она больше никогда не видела свою Библию. Потому что ее сжег Эйб.

Это был, во внезапном порыве злости, один из тех поступков, о которых потом жалеют всю жизнь (но, похоже, не сильно он и терзался, поскольку мачехе так ничего и не рассказал). Годы спустя он так объяснял свои чувства:

Как мог я верить в Бога, который допустил существование [вампиров] ? Богу, который позволил им забрать самого дорогого для меня человека{5}? Либо он был бессилен перед ними, либо сочувствовал им. В любом случае, он не стоил восхваления. В любом случае, он мой враг. Такие вот мысли одиннадцатилетнего мальчика. Тот, который познал обе стороны реальности. Тот, который уверен, что лишь одна реальность имеет право на существование. Да, теперь я стыжусь того поступка. Но куда больший стыд — врать, что мне было стыдно тогда.