Андрей Дашков - Homo Super (Рыбка-бананка ловится плохо) Страница 13

Большего нельзя было и желать. У него появился новый девиз: «Оставьте меня в покое и убирайтесь к чертовой матери!». Мысль о том, что он не сможет сделаться бедным до конца своих дней – даже если очень постарается, – доставляла ему невыразимое удовлетворение…

Эд зевнул и перевернулся на другой бок. В поле зрения попала стерильная трава и двадцатиметровая мачта, на которой болтался двухцветный флаг. Пыляев лично поднимал его каждое утро. Незаметно для самого себя он превратился в ура-патриота и питал к родине чувство такой же глубокой привязанности, какое испытывает комар по отношению к своему двуногому донору.

Мимо протрусил стодвадцатикилограммовый Лама – генетическая реконструкция тибетского мастифа и самый любимый член семьи. Эдик проводил его осоловевшим взглядом. Судя по всему, пес направлялся к фамильному склепу, воздвигнутому на противоположном берегу озера. Место тенистое, сырое и мрачноватое… Лама тоже был приучен к «пурге» и являлся милейшим зверем с небольшими безобидными странностями.

Из радиоприемника, стоявшего рядом с Эдиком, доносилось усыпляющее бормотание диктора – передавали сводку техногенных катастроф. Под звуки бравурных маршей и сентиментальных песенок «Титаники» нового века косяками шли ко дну. Высокопрофессиональные оркестры исполняли ту же оглушительную музыку (пока крен не становился слишком большим) – и всем пассажирам, включая самих музыкантов, казалось, что дела хороши как никогда.

Пыляев вдруг ясно представил себе следующую картину: концерты для глухих продолжаются и под водой; зомби, одетые во фраки, сидят вокруг дирижера в вечном мраке на двухкилометровой глубине, медленно возят смычками по струнам и выдувают из труб и саксофонов газообразные продукты разложения своих собственных тел. А ведь еще были самолеты, шахты, атомные станции, поезда и миллионы красивых консервных банок на колесах…

Эдик печально ухмылялся. Эта ухмылка сообщала небу, что всю индустриальную цивилизацию он вполне обоснованно считает полным дерьмом.

Но чужие проблемы его уже мало касались. Поместье было полностью автономным, а существование хозяина – легким и приятным. Расплывчатые убеждения не мешали ему пользоваться дезодорантами, носить прикид из натуральной кожи и любить свой теплый сортир. Эдик давно забыл, что такое депрессия и какого оттенка бывает зеленая тоска. У него появился животик, простительный для его пятидесяти пяти лет. Он быстро рыхлел, как сорванный с ветки плод. Гниль еще не выбралась наружу, но внутри уже ползали черви. Эдик был счастливым мертвецом.

Писанину он давно забросил. Вскоре после женитьбы на Элеоноре он обнаружил, что не может и не хочет писать. Сочинять вечерние сказочки для взрослых казалось бессмысленным до идиотизма. Да и кому придет в голову заниматься этим, когда и так все в порядке? А у него все было в полнейшем порядке – дом, жена, ребенок, деньги, хобби и необременительные заботы. Амбиции очень быстро превратились в самодовольство. Пустоту заполнила слепая вера в то, что его миссия и впрямь исключительна.

Всякий раз, обратившись мыслями к сыну, Эдик вспоминал одно и то же. Сознание имело назойливый реверс – Пыляев, словно калека с разными ногами, ходил по кругу и спотыкался о те же самые камни. Камень первый: зачатие и период внутриутробного развития Супера. Даже приход в мир этого ребенка был необычным. Что же говорить о его странностях, проявившихся после рождения?

Сейчас, когда Супер стал пятнадцатилетним подростком, Эдик тщетно пытался понять мотивы этого существа. Отец и сын оказались абсолютно разными, если не принимать в расчет некоторое внешнее сходство. Супер был живым «черным ящиком». Пыляев давно обнаружил, что не питает к нему ни малейших родственных чувств. Словечко «монстр» еще таилось в подсознании, как темный карлик в безвыходном лабиринте. И у этого карлика до сих пор не было лица…

Память играла с Эдиком в гольф: непременно требовалось закатить мяч в лунку, в противном случае завеса, скрывавшая прошлое, не рассеивалась. Минувшие годы могли пройти бесследно, как цветение садов для слепого. Но в завесе существовали дыры, проеденные шоком и оставшиеся навсегда. Дыра пятнадцатилетней давности оказалась не самой большой.

12

Через неделю после свадьбы Эдуард впервые исполнил супружеский долг. Именно тогда он начал глотать «колеса», на которых сидел вплоть до сегодняшнего дня.

Препарат, разработанный в фармакологических лабораториях Союза, долгое время считался экспериментальным, но даже его уличные суррогаты («шит», «лестница», «пурга», «лайт») приобрели огромную популярность. Официальное название «пурги» было незамысловатым, как болезнь Боткина. Борис Карлович, руководивший программой создания новых, «социально значимых» транквилизаторов, не мудрствуя лукаво окрестил базовый препарат «Хрустальным кораблем». После одобрения Министерством здравоохранения и легализации продажи, которых пришлось ждать два года, «корабль» свободно распространялся через аптечную сеть Союза. Само собой разумелось, что Эдик повсюду имел неограниченный кредит.

Свойства «пурги» были уникальными. Стандартная доза действовала около суток и погружала в состояние, напоминавшее легкое опьянение без потери координации и ориентации, а также признаков сонливости и похмельного синдрома при существенном снижении уровня агрессивности и депрессивных проявлений. У проповедников любви к ближнему впервые появились шансы.

Кроме того, «корабль» оказался мощным афродизиаком, не содержащим кардиоактивных стероидов. Сердца учащенно бились исключительно по причине здорового возбуждения. При употреблении сверхдозы чаще всего наступал временный аутизм, эмоциональный ступор, а в некоторых случаях отмечалась «слепота интеллекта».

Эдик испытал это на себе и одним из первых. Борис Карлович задействовал своего подопытного кролика полностью. Отдаленные последствия его не интересовали. Программы Союза предусматривали, что генетический ресурс человеческого материала будет выработан в течение ближайших тридцати – сорока лет.

Эдику было тем более плевать. Он как раз проходил курс реабилитации, омолаживался, очищался, учился медитировать, жрал витамины и готовился оправдать свое никчемное существование. Доза химического вожделения выжала эстетсткий гной из мозга, семя из пересыхающего источника, слезы умиления из желез. Оказалось, что зависимость может быть даже приятной…

Элеонора забеременела в первую же ночь, которую провела вместе с мужем.

В гинекологии и акушерской практике он разбирался не лучше, чем в общей теории относительности, но догадывался, что понадобилось бы серьезное хирургическое вмешательство, чтобы Элка смогла разродиться. Это его мало тревожило – он окончательно уверовал в могущество Бориса Карловича и извергов в белых халатах.