Олеся Брютова - Городские легенды Страница 14

И однажды утром лицо бога появилось на холсте и потрясло меня необыкновенно. Уже давно было ясно, что мой долгожданный бог– это Пан. Он стоял в глухом лесу во весь рост. Козлиные ноги были покрыты крупными завитками шерсти того странного цвета – не чисто белого, но подкрашенного кремовым, переходящим в палевые тени. В правой руке он держал рог, а поворот головы с маленькими рожками на лбу выдавал настороженность дикого зверя. Казалось, что сейчас он протрубит в рог и исчезнет в чаще. Только глаза Пана были еще слепыми. И я понял – мне оставался только один день.

К вечеру был вычищен весь дом. Потерявший аппетит Шурик смотрел преданными глазами, он чувствовал приближающуюся разлуку. Тогда я пообещал взять его с собой. И мы заснули, каждый на своем месте.

Последние несколько мазков краски легли за несколько секунд. Я отступил на шаг, и я холста глянул на меня пронзительными голубыми глазами Пан. И в глазах переливалось и сверкало уже знакомое мне сияние. Я упал на колени, и, протягивая руки к картине, выкрикнул давно заготовленную фразу:

– Ты видишь, я у твоих ног! Так верни же мне мою жизнь!

Знакомый голос пробормотал над самым моим ухом:

– К чему это пафос, милейший? Я благодарен тебе за такой красивый портрет. Он станет поражать зрителей, и многие уверуют в меня, – добавил он с издевательским смешком. – Только, кричать так громко не надо. Ты – свободен.

Я обернулся и увидел Делюза. Он выглядел самим собой. Только маленькие рожки торчали из-под спутанных волос, придавая ему диковатый вид. Я перевел взгляд на свои руки и понял, что тоже вернулся в свое собственное обличье.

– И это все, чего ты добивался? – изумился я. – И ради вот этого я прошел через муки? Чтобы просто твоими руками написать твой портрет?

– А почему ты решил, что для меня ценна красота твоей души, даже приобретенная через муки? – спросил Делюз-Пан. – У нас разные ценности: у мира людей и мира богов. Ты послужил мне и получишь награду – эквивалентную проделанной работе. В конечном итоге мы шли к одному и тому же – к написанию моего портрета, но разными путями и с разными побуждениями.

– И все? Но то, что ты называешь побуждениями, это же было мне навязано. Навязано хитростью и …

– Утомил, – ответил Пан. – Перестань сотрясать воздух. Да, и все. Все! Остальное, что сопровождало тебя на этом пути – несущественно. Портрет написан – задание выполнено. Поклонения я не требую.

"Поклонения"… Мне хотелось его растерзать, размазать по полу, вывалять в красках и осыпать перьями из подушки. Полгода я, как послушник, добивался аудиенции у бога, ломая себя. Я желал понравиться этому богу, склонить его на свою сторону, чтобы он снизошел и вернул меня в мою жизнь. А оказывается, что мои жертвы никому не были нужны… Меня мучили и унижали не для того, чтобы воспитать кротким и смиренным, а лишь с целью удовлетворить "божественную" прихоть.

– Не для того, – подтвердил он, показав тем самым, что запросто читает мысли. – Мы выяснили уже – для чего. Если ты, между делом, еще и тешил свое тщеславие, то не нужно требовать за это благодарности. Это ты делал только для своего удовольствия. Если ты сумел изменить себя, значит, это было тебе нужно. Сумел и сумел… Чего уж. Давай остановимся на том, что ты просто адаптировался к иным условиям жизни… Так, как тебе было удобнее. Ты зацепился за слово "смирение", значит, именно это чувство казалось тебе самым простым способом достижения цели. И… и все. Давай разойдемся уже.

И, увидев, что я направился к двери, добавил:

– Собаку не забудь, ты ей обещал.

Добро и зло – что они в мире богов, не знающих ни того, ни другого? Это мир игроков, убивающих вечность. Но мы, в своей ограниченности, всегда пытаемся одеть богов в свои добродетели и грехи. И сами остаемся обманутыми.

За спиной довольно хихикал Пан, потирая руки. Он предвкушал, как станет рассказывать остальным, когда вся семья соберется за длинным столом, о своей удачной шутке над смертным. Он не вспомнит о том, что украл у меня полгода жизни. Миг для бессмертного. А я уходил обратно в свой мир, унося дар бога, о котором еще не знал.

Шурик крутился вокруг Пана, жадно нюхая воздух. Он не понимал, откуда вдруг так потянуло козлом. Я окликнул его, и, услышав знакомую интонацию, он радостно кинулся за незнакомцем, который знал его имя.

"Как бы ни были похожи два мира, они никогда не сольются" И понимание невозможно. Только некие моральные правила являются всеобщими мостиками для понимания. Редкими вешками на болоте, за которые можно зацепиться взглядом. Но есть миры, с которыми человечество не навело таких мостов. И двум их представителям никогда не понять друг друга.

Алла Лазарева: Собиратель

Лиля не помнила, как оказалась на крыше родной пятиэтажки. Тело и разум онемели, не то от осознания беды, не то от ледяного пронизывающего ветра, свободно разгуливающего над городскими крышами. Резко и визгливо заскрипела дверца на чердак, словно кто-то недобрый шагнул следом за молодой женщиной.

Последний месяц для Лили стал одним непрекращающимся кошмаром. Началось с мелких неприятностей на работе. Мелкие неприятности превратились в одну огромную проблему, разрастающуюся, словно лавина, и подмявшую под себя остальные аспекты жизни. Недостача в полтора миллиона любому жизнь испортит. Из спокойной, веселой, симпатичной молодой женщины, Лиля превратилась в задерганную, всклокоченную неврастеничку. К тому же, появились дикие головные боли, от которых она несколько раз теряла сознание. Вместо того, чтобы решать проблемы, Лиле приходилось терять время в очередях у кабинетов врачей, сдавать анализы, делать томограммы. Этот визит стал последней каплей. Молодой самоуверенный врач, не особо оберегая Лилю, выложил все начистоту:

– Неоперабельная злокачественная опухоль мозга, прогноз – полгода в лучшем случае.

Из Лили словно одновременно вынули все кости. Благо сидела, а то рухнула бы рядом со столом. Доктор говорил что-то еще, бумажки, рецепты, направления. Лиля их тупо брала, не в состоянии осознать действительность, встряхнуться, выслушать врача до конца. Так и вышла из кабинета с бумажками в руках, пошла по коридору, наталкиваясь на людей, бестолково останавливаясь, пугая народ опустошенным взглядом.

Женщина, развлекавшая в очереди смешными рассказами о трехгодовалом внуке, догнала, силком надела шапку, шарф вокруг шеи обмотала (в голове Лили этот шарф превратился в страшное слово "онкология", удавкой затягивающееся на шее), помогла надеть куртку, запихала в сумку бумажки. Лиля пошла к выходу, а сердобольная женщина, без слов понявшая диагноз, жалостливо смотрела вслед.