Михаил Анохин - Проклятая повесть Страница 14

Стук в дверь. В дверь ли – не знаю, но, кажется, в дверь и поэтому:

– Входите! – Кричу я, – не заперто!

Кричу как-то странно, не разжимая губ, но отчетливо слышу свой голос. Никто не входит, а стук повторяется, на два такта: громко и на полтона ниже – тук!

Так стучит кровь в височной вене от тяжелой работы. Я отчетливо помню этот стук, когда загружал железнодорожные рефрижераторы полутушами быков, коров, свиней и диковинных животных – сарлыков. Их привозили на Бийский мясокомбинат из Монголии. Ну да, так стучала моя кровь, когда я работал грузчиком в мебельном магазине, но почему она стучит так сейчас?

Хочу крикнуть и кричу явную глупость:

– Отворите, отворите ей дверь!

Почему ей? Кому ей? Не понятно. Удивляюсь самому себе. Этой непонятности удивляюсь.

И вовсе это не дверь! И с чего это я взял, что стучатся в дверь? Я умудрился попасть в стекло, как муха в янтарь, и там, в стекле, видеть, и слышать, и даже размышлять.

«В стекло и стучат», – подумал и испугался, что оно расколется и мне будет очень и очень больно, словно когда-то уже было так.

Теперь я отчетливо вижу себя, погруженного в стеклянный саркофаг. Вижу свое распластанное тело в нем, иглы, вонзившиеся в руки. Какой-то шланг засунут мне в горло. Рядом стоит машина, и я слышу, как она чавкает: «Пуф-пуф».

Я осторожно дотронулся до стеклянного куба рукой: он был тверд, холоден, непроницаем, как и положено быть стеклу.

«Тук-тук! Тук-тук!»

И тут я вспомнил! Вспомнил огромный, невесть откуда взявшийся КАМАЗ и тысячи минут медленного, неотвратимого наезда на мою машину. Вспомнил, что тогда, именно тогда появилось это стекло, еще мягкое и пластичное, огненно-горячее, сжигающее меня и не способное сжечь. Теперь оно остыло и отвердело вокруг меня.

Он появился откуда-то сбоку и сверху над этим стеклянным кубом, в который было заключено мое тело. Словно перышко в тихую погоду, опущенное из окна высотного здания, сотканный из чего-то белого, бесформенного, но, тем не менее, угадываемого, как тело человеческое. Опустился на стеклянный куб, в котором было «запаяно» мое тело и в котором, странным образом появлялись люди, что-то делали с моим телом. Приходили и уходили.

Я узнал его: это был Ефим и не очень удивился его появлению.

– Вот мы и встретились, – сказал Ефим, и опять я не удивился тому, что сказал он не голосом, а как-то иначе, но я отчетливо его слышал. Слышал, или понимал? Не знаю.

Он постучал ладонью по стеклу куба и полувопросительно, сказал:

– Не пускает?

И опять я не удивился его словам, будто это обычное дело – вот такое стекло, отделяющее меня от собственного тела.

Я смотрел на свое тело без жалости, без сострадания и даже с раздражением, что вот оно держит меня возле себя. Я же хотел туда, где моя жена и мой ребенок, но и это желание было не самым сильным. Сильнее всего мне хотелось взлететь. Похоже, я все это говорил, но так же, как разговаривал со мной Ефим, бессловесно.

– «Вот тебе НАШ знак, – сказал Ефимка, и боль пронзила меня в области поясницы. Мне показалось, что раздался звон бьющегося стекла и отдаляющий голос Ефима:

– Ха-ха-ха! – смех как бы становился все грубее и грубее, пока не перешел с отрывистый собачий лай.

– Я оставляю тебя-я-а-а… ав-ав…ав…

И тут я увидел себя своими глазами и ощутил свое тело. Было страшно больно. Огненно больно!!

Котова отошла от окна и уселась продолжить начатое заполнение больничной карты, но что-то изменилось в отделении. Что? Она прошла в палату, где лежал Адамов. Поглядела на него, подошла к нему и поняла: пришел в сознание.

Она приподняла пальцами его веки: зрачок реагировал на свет. Поводила пальцем вправо – влево, и глазное яблоко Адамова последовало за движением её пальца.

– Вы меня слышите?

Ресницы больного дрогнули.

– Я Вас поняла. Не напрягайтесь, всё уже позади, отдыхайте. И добавила: – Вы молодец.

Сказала – и самой легко и радостно сделалось на душе, и все дежурство прошло в непривычно приподнятом настроении, словно и на самом деле вот-вот осуществится её давняя и тайная мечта:– Битюгин, как в старых романах, предложит ей руку и сердце.

В обед этого же дня, Битюгин позвонил из квартиры на работу и осведомился о состоянии Адамова. Звонил он в реанимационное отделение через час после того, как Адамову вернулось сознание. Людмила Михайловна ответила, что оперированный пришел в сознание и аппарат искусственной вентиляции легких отключен.

Лев Петрович сказал в трубку:

– Людмила Михайловна, вы, голубушка, поосторожнее разговаривайте около больного.

Людмила Михайловна Котова не очень удивилась этим словам, все знали маленький пунктик Битюгина: он был уверен, что душа человеческая способна слышать и видеть и даже, (страшно подумать!) переживать.

Говорил он эти слова всегда, и мало задумываясь над тем, что уже в сотый, если не в тысячный раз повторял их. Многие считали это причудой.

– Вы уж меня, будьте ласковы, держите в курсе дела и не стесняйтесь, голубушка, звонить мне.

– Конечно, Лев Петрович, но вы не беспокойтесь: не первый день замужем, Котова была подстать анестезиологу Демину – грубовата в сравнениях и прямолинейна в суждениях.

– Успокоили, голубушка, успокоили старика, а ну как в первый-то раз? – Битюгин любил и понимал юмор, даже такой, грубоватый, тем более работал с Людмилой Михайловной, уже двадцать годочков и они привыкли, время от времени пикироваться.

– И в первый раз так же, как во второй, – ответила Котова.

– А в третий-то, голубушка, не хочется?

– Ты-то не берешь, а другой не нужен.

– Вот то-то, голубушка, что не дюжин стал.

Они еще минут пять поболтали в том же духе. Зашла процедурная медсестра и Котова положила трубку.

Утром, на следующий день после того как Адамов пришел в сознание, в реанимационное отделение вошел Битюгин.

Адамов воспринял его появление своеобразно. Вначале почувствовал болезненное покалывание в теле, словно тысячи острых иголок коснулись его кожи, не прокалывая, но довольно больно надавливая на неё.

Он открыл глаза и увидел небольшого человека, – рядом с его кроватью. От пальцев этого человека к его телу тянулись разноцветные жгуты тонких прерывистых нитей. Адамов не удивился, словно он всегда видел подобную картину, и в то же время некто в Адамове отметил вот это «неудивление».

– Ну-с, голубчик, так больно? – спрашивал Адамова человек, дотрагиваясь руками до его тела.

Больно было тогда, когда он направлял свою ладонь на Адамова, и тогда из центра ладони сыпались на Семена искры и вьющиеся жгуты, причиняя ему боль. Семен поднял руки и стал, как ему показалось, отодвигать от себя эти святящиеся шнуры. Они показались ему упругими, вполне материальными.