Уильям Хьёртсберг - Сердце Ангела Страница 16

Она встала за прилавок:

— Здравствуйте. Вам помочь?

Заученность интонации не могла скрыть нежной карибской напевности ее голоса.

Я сказал первое, что пришло в голову:

— Скажите, у вас есть Большой Иоанн?[10]

— Вам целиком или в порошке?

— Целиком, в амулете ведь главное форма?

— Амулетами мы не торгуем, сэр. У нас «зеленая аптека».

— А там, у двери, тоже лекарства?

— Да, у нас есть сувениры. Ну и что? У Рексалла в аптеке торгуют открытками.

— Я шучу! Не хотел вас обидеть.

— А я и не обиделась. Вам сколько взвесить?

— А мисс Праудфут здесь?

— Я и есть мисс Праудфут.

— Вы — мисс Евангелина Праудфут?

— Нет, я Епифания. Евангелина — это так маму звали.

— Звали?

— Она умерла в прошлом году.

— Соболезную.

— Она много лет болела, с постели не вставала. Отмучилась…

— Ваша мама дала вам прекрасное имя, Епифания. Оно вам очень идет.

Кофейная девочка чуть порозовела.

— И не только имя. Эта аптека уже лет сорок доход приносит. У вас с мамой были какие-то торговые дела?

— Нет, я ее не знал. Мне просто надо было ее спросить кое о чем…

Топазовые глаза Епифании потемнели.

— Вы что, из полиции?

Я улыбнулся, готовясь повторить легенду про журнал «Лук», но понял, что смышленая барышня не даст себя провести.

— Я частный детектив. Могу показать копию удостоверения.

— Нужна мне ваша копия! Что именно вы хотели от мамы?

— Я ищу Джонни Фаворита.

Девушка вздрогнула и замерла, словно ей к шейке приложили кусочек льда.

— Он умер.

— Многие так думают, но это не так.

— Все равно, для меня он умер.

— Вы его знали?

— Нет, я его никогда не видела.

— Эдисон Свит сказал мне, что он был другом вашей мамы.

— Я тогда еще не родилась.

— А мама вам о нем не рассказывала?

— Послушайте, не знаю, как вас зовут, но вы явно не джентльмен. Я не собираюсь рассказывать вам мамины секреты.

Я пропустил эту реплику мимо ушей.

— Хорошо. Но, может быть, вы или ваша мама видели его за последние пятнадцать лет?

— Я говорю вам: я его не видела. А я знала всех ее друзей.

Я достал свой «настоящий» бумажник и протянул ей визитку, в которой значилась контора «Перекресток».

— Ладно, ничего не поделаешь. Я особенно и не надеялся. Вот моя карточка, там внизу рабочий телефон. Позвоните, если что-нибудь вспомните или узнаете, что кто-то его видел, хорошо?

Она улыбнулась мне, но личико осталось настороженное.

— А что он сделал? Зачем вы его ловите?

— Я его не ловлю. Мне просто нужно узнать, где он.

Епифания сунула карточку в окошко кассового аппарата, украшенного множеством медных завитушек.

— А если он умер?

— Это все равно. Деньги свои я так и так получу.

В этот раз мне почти удалось ее рассмешить.

— Тогда лучше б вы его на кладбище нашли.

— Да я не против. Не потеряйте карточку, хорошо? Мало ли что может случиться.

— И правда.

— Ну, спасибо вам.

— Постойте, а корень?

Я приосанился:

— Неужто дела мои так плохи, что мне нужен корень?

— Ох, мистер Перекресток, — аптекарша рассмеялась настоящим, живым и теплым смехом, — похоже, что дела ваши хуже некуда.

Глава пятнадцатая

Пока я ездил, второе отделение закончилось, и Ножка снова восседал на том же месте. В его бокале пузырилось шампанское. Я стал пробираться к нему, на ходу закуривая сигарету.

— Ну что, узнал что хотел? — равнодушно поинтересовался Свит.

— Евангелина умерла.

— Да ну? Вот это жалко. Баба была — таких поискать.

— Я говорил с ее дочкой, но она мне почти ничего не сказала.

— Слушай, сынок, а может, ты про кого другого напишешь?

— Нет, теперь уж мне самому интересно. — Я просыпал пепел себе на галстук, попытался стряхнуть и обрел второе пятно, как раз рядом с тем, что осталось от супа. — Вот вы, кажется, неплохо знали Евангелину. Может быть, расскажете мне еще про ее роман с Фаворитом?

Свит с трудом слез с табурета и утвердился на своих крошечных ножках.

— Нечего мне рассказывать, сынок. Сам видишь, великоват я, чтобы под чужими кроватями прятаться. Да и работать пора.

Ножка улыбнулся, блеснув золотой коронкой, и двинулся к сцене. Я прицепился к нему, как дотошный репортер.

— А вы не помните, с кем они еще дружили? Ну, когда у них был роман…

Ножка уселся на табурет и оглядел зал в поисках запропавших музыкантов. Стреляя глазами от столика к столику, он сказал:

— Я вот сейчас поиграю, нервы малость успокою, может, тогда что вспомню.

— Идет. Мне спешить некуда, могу хоть всю ночь вас слушать.

— Еще отделение пережди, сынок, и все.

Ножка поднял выгнутую крышку рояля. Поверх клавишей лежала куриная лапа. Он резко захлопнул крышку.

— Что ты над душой стоишь! — рыкнул он. — Иди, мне сейчас играть.

— Что это там?

— Ничего. Неважно.

Хорошенькое «ничего» — куриная лапа длиной в октаву, от острого желтого когтя на морщинистом пальце (похожем на ящерицу) до кровоточащего сустава. Там, где кончаются белые перья, — черный бант на манер подвязки. Как хотите, а это больше, чем ничего.

— Что тут у тебя творится, Свит?

Пришел гитарист, уселся на свое место и включил усилитель. Он мельком глянул на Ножку и принялся настраивать громкость: что-то было не так с обратной связью.

— Не твое дело, — прошипел Ножка. — Теперь можешь не дожидаться: ничего тебе не скажу, ясно?

— Кому ты дорожку перешел?

— Сгинь!

— Это что, из-за Джонни?

Подошел контрабасист, но Ножка не обратил на него внимания. Он проговорил очень медленно и отчетливо:

— Так. Если ты сейчас, вот прямо сейчас, не выкатишься отсюда к той самой матери, вообще пожалеешь, что на свет родился. Понял, нет?

Я перехватил недобрый взгляд контрабасиста и оглянулся вокруг. Зал был полон. Я чувствовал себя как генерал Кастер во время последнего боя у реки Литтл-Биг-Хорн.[11]

— Если я им сейчас слово скажу — тебе конец, — добавил Ножка.

— Не трудись. — Я бросил окурок на пол, придавил его каблуком и вышел.

Машину я припарковал на другой стороне Седьмой, на том же месте, что и в прошлый раз. Я дождался зеленого света и перешел улицу. Компания, торчавшая на углу, куда-то перекочевала, и теперь на месте юнцов стояла худая смуглая проститутка в потрепанной лисе. Она покачивалась на каблуках-шпильках и часто-часто дышала, как кокаинистка на третий день оргии.

— Эй, мистер, интересуемся? Эй…