Майкл Боккачино - Шарлотта Маркхэм и Дом-Сумеречье Страница 16

С потолка свисала маленькая и широкая неброская люстра, заливая комнату приглушенным янтарным светом. Я присела на самый край мягкого кожаного кресла, твердо вознамерившись не расслабляться и не продвигаться глубже — а то вдруг не успею среагировать достаточно быстро, если ситуация выйдет из-под контроля, пусть я и обещала себе, что такому не бывать. К моему удивлению, подушки расширились, словно кресло стремилось устроить меня поудобнее вопреки моему желанию. Интересно, умеет ли мебель обижаться? Я решительно пнула ножку под правой ступней, и кресло вернулось к первоначальному виду.

Прежде чем сесть, миссис Дэрроу легко нажала на три деревянные панели вдоль стены, каждая из которых со щелчком откинулась, явив взору все, что необходимо для послеполуденного чаепития. Из-за первой панели хозяйка достала чашки и дымящийся чайник, целую пирамиду бутербродов и булочек — из-за второй, а из-за последней — шоколадный кекс. У меня, как я ни крепилась, заныло сердце — в точности такой же кекс мистер Дэрроу выставил на стол к нашему полуночному чаю. Миссис Дэрроу отодвинула тарелку с нарочито нетронутым кексом на край стола — в точности как ее муж. Я живо представила себе, как эти двое сидят в одиночестве в двух разных домах, мистер Дэрроу — в Эвертоне, миссис Дэрроу — в месте под названием Дом-Сумеречье, неотрывно глядят на пустые стулья вокруг, звенит тишина, а кексы потерянно лежат себе на тарелках, словно ритуальные приношения воспоминаниям, что еще не вовсе мертвы.

Я не спускала глаз с мальчиков, что устроились рядом с женщиной, заявляющей, будто она их мать, и вольготно раскинулись на плюшевом диване перед огромным каменным камином в передней части комнаты. Пламя дрожало, извивалось, принимало самые разные очертания, отбрасывало на заднюю стену изменчивые тени зверей и их хозяев. Дети долго любовались игрой огня, постепенно задремывая, а предполагаемая миссис Дэрроу неотрывно наблюдала за мной: глаза ее вспыхивали в отсветах пламени, серебристо-зеленые и опасные, как у кошки.

— У вас чай остынет, — напомнила она. Оба мальчика уже почти заснули, положив головы ей на колени; даже Пол, явно слишком взрослый для такого рода нежностей.

Я скосила глаза на блюдце и поднесла чашку к губам, плотно прижав к самому ободку, чтобы в рот не попало ни капли. Если хозяйка замышляет зло, так я уже в невыигрышном положении; об этом я не позволяла себе забыть ни на секунду. Сидя в гостиной женщины, которая утверждает, что мертва, в странной земле ползучих теней и ходячих плодов, самое меньшее, что я могла сделать, — это воздержаться от чая, в который, чего доброго, подсыпали яд.

Я отняла чашку от губ и вернула ее обратно на блюдце, что аккуратно удерживала на коленях. Женщина отворотилась от меня и уставилась в огонь.

— Как поживает мой муж? — Голос ее прозвучал бесстрастно и уклончиво. Совершенно в духе Пола.

Я помолчала, обдумывая вопрос со всех сторон. Туманный и бессодержательный ответ приведет к неформальному допросу, а подробный — подтолкнет к мысли об отношениях более близких, нежели на самом деле.

— Я пробыла в семействе Дэрроу девять месяцев и за это время имела возможность убедиться, что в мистере Дэрроу уживаются два совершенно разных человека. Первый улыбается тонкой шутке и ест за троих. Но порой приметит что-то либо в доме, либо в мальчиках — и уходит глубоко в себя. Он — мой работодатель, и я не могу претендовать на то, что знаю его хорошо, как близкого друга, но всякий раз, когда такое случается, я подозреваю, он вспоминает о своей утрате, и в отчужденности его сквозит печаль. Поэтому мне и кажется, что этот внутренний разлад ему не преодолеть никогда: одна его часть пытается радоваться жизни, а другая — бьется в тенетах скорби.

Женщина так и не отвернулась от очага. Грудь ее бурно вздымалась, неуютную тишину нарушали только привычные звуки комнаты: в огне потрескивали угли, высокие напольные часы отбивали время, где-то в верхних покоях громадного особняка слышались шаркающие шаги. Я снова поднесла чашку к губам, притворяясь, что пью, и опустила ее на блюдце.

— Вы очень дотошны, миссис Маркхэм.

Я поставила блюдце на стол между нами, встала и обошла комнату кругом. Мое внимание привлек книжный шкаф, заставленный книгами с названиями на каком-то неизвестном мне языке. Я нежно провела рукой по корешкам и вновь обернулась к миссис Дэрроу.

— Больше всего меня в данный момент интригует тот факт, что я беседую с предположительно покойной женой моего нынешнего нанимателя.

Женщина улыбнулась, и стоическая чопорность, отмечавшая каждое ее действие с тех пор, как мы вошли в дом, отчасти растаяла. Она осторожно, стараясь не потревожить детей, поднялась с дивана и подошла к очагу.

— Вы правы, что не доверяете мне.

— Дети вам верят. А кто я такая, чтобы возражать им? Но все сходятся на том, что миссис Дэрроу умерла.

— Я умерла, да.

— Я потеряла многих близких — моя мать скончалась от холеры, отец от сердечного приступа, муж погиб при пожаре — и никто из них так и не вернулся. — Последнее слово на один-единственный напряженный миг повисло в воздухе — и я начала сначала. — Я никоим образом не оспариваю силу материнской любви к детям, но при этом отказываюсь верить, что любовь моих близких в чем-то уступала вашей. — Я произнесла это ровным голосом, даже не надеясь скрыть ревнивое любопытство, что пришло на смену моей самонадеянной уверенности. Но я твердо вознамерилась поговорить искренне и начистоту. — Для того чтобы продолжать этот разговор, я должна сначала спросить: почему вы?

Прямота моего вопроса словно ничуть не удивила эту женщину; более того, она явно испытала облегчение. Отвернувшись к камину, предполагаемая миссис Дэрроу — темный силуэт на фоне пламени — начала рассказывать:

— Когда я заболела, то твердила всем и каждому, что непременно полностью поправлюсь, на меньшее я не согласна; это Господь меня испытывает. Я выполняла все предписания врача, не переставала вести светскую жизнь. Ела с аппетитом, не забывала о физических упражнениях — и все-таки слабела с каждым днем.

Теперь меня мутило от еды, я уже не стояла на ногах. Прикованная к постели, я медленно угасала, пока кожа не стала отставать от костей, дряблая и бледная. Близкие приходили к моему изголовью и нашептывали слова сочувствия и поддержки, но утешения в том было мало, после того как я ослепла, и уж тем более когда потеряла слух.

Вы, конечно, предположите, что больная в таком состоянии просто дрейфует во тьме, но я все еще чувствовала — я не утратила обоняния. Я знала, когда рядом моя семья; когда Генри целует меня в лоб или убирает с лица прядь волос; когда Джеймс приходит посидеть со мной и берет меня за руку; знала и то, что Пол не в силах видеть меня в столь жалком состоянии. Я знала, что умру и что они станут скучать по мне, но страстно желала смерти, с каждым днем все сильнее.