Дин Кунц - Гиблое место Страница 17

— Правда?

— Гадом буду.

Томас хихикнул.

— Бобби смешной, — сказал он Джулии.

— А меня-то когда обнимут? — не унимался Бобби. — Так я и буду стоять, растопырив руки, пока меня не примут за вешалку?

Томас нерешительно отошел от сестры. Они с Бобби обнялись.

Томас и Бобби прекрасно ладили, и все же Томас еще стеснялся зятя. Он с трудом привыкал ко всему новому и за семь лет еще не совсем освоился с новым членом семьи.

«Но он меня любит, — внушал себе Томас. — Наверно, так же сильно, как я его».

Привязаться всей душой к человеку, страдающему болезнью Дауна, не так трудно. Надо только не ограничиваться естественной жалостью, а приглядеться к больному повнимательнее. Приглядишься — и поневоле оценишь их восхитительное простодушие и милую непосредственность. Иногда, чувствуя себя белыми воронами, они робеют и замыкаются, но, как правило, они искреннее и откровеннее многих нормальных людей: никакой оглядки на условности, никакого лицемерия. Прошлым летом, на пикнике, устроенном для обитателей интерната в честь Дня независимости, мать одного пациента сказала Бобби: «Вот смотрю я на них — какие же они добрые, ласковые. Наверно, они любезнее Господу, чем мы». И сейчас, обнимая Томаса и заглядывая в его добродушное пухлое лицо, Бобби понимал, насколько она права.

— Мы тебя оторвали от стихотворения? — спросила Джулия.

Томас оставил Бобби и заковылял к рабочему столу. У стола Джулия листала журнал, из которого Томас вырезал картинки. Томас взял со стола альбом — четырнадцать таких альбомов с его произведениями стояли в книжном шкафу у кровати, — раскрыл и показал Джулии. На развороте рядами были наклеены картинки. Ряды напоминали строки, которые складывались в четверостишия.

— Это вчера. Вчера кончил, — объяснил Томас. — До-о-олго делал. Трудно. Теперь получилось… получилось.

Лет пять назад Томас увидел по телевизору какого-то поэта. Поэт ему очень понравился, и Томас решил сам писать стихи. Надо сказать, что отставание в развитии психики при болезни Дауна выражается по-разному; у одних это отставание очень значительно, у других проявляется в более легкой форме. Тяжесть заболевания у Томаса была чуть выше средней, но даже при таких умственных способностях он научился писать только свое имя. Однако это его не остановило. Он попросил Джулию привезти бумагу, клей, ножницы, альбом и старые журналы. «Всякие журналы, чтобы с красивыми картинками… И некрасивыми… Всякие». Вообще Томас редко докучал сестре просьбами, а уж она, если брат чего попросит, готова была горы свернуть. Скоро у него появилось все, что нужно, и Томас взялся задело. Из журналов «Тайм», «Ньюсуик», «Лайф», «Хот род», «Омни», «Севентин» и множества других он вырезал фотографии или детали фотографий и, словно из слов, складывал «строки», заключающие какой-то смысл. Одни «стихи» были короткие, всего из пяти картинок, другие состояли из нескольких сотен фотографий, которые образовывали аккуратные «строфы», или чаще из чередования нестройных «строк» — что-то вроде свободного стиха.

Джулия взяла альбом, села в кресло у окна и принялась разглядывать новые «сочинения». Томас замер у стола и, волнуясь, не сводил с нее глаз.

В «стихах» не прощупывался сюжет, картинки подбирались без видимой связи, и все же нельзя сказать, что в этой веренице образов не было ни складу ни ладу. Церковный шпиль, мышка, красавица в изумрудном бальном платье, луг, пестрящий маргаритками, банка ананасового сока, полумесяц, горка блинчиков, с которой стекают капли сиропа, рубины, сверкающие на черном бархате, рыбка с разинутым ртом, смеющийся малыш, монахиня за молитвой, женщина, рыдающая над изуродованным телом любимого на поле боя в какой-то богом забытой стране, цветастая пачка леденцов, вислоухий щенок, еще одна монахиня в черном одеянии и белом крахмальном апостольнике… В заветных коробках для вырезок лежали тысячи подобных картинок. Из них Томас и складывал свои «стихи». Бобби как-то сразу проникся прихотливой гармонией этих «стихов», ощутил зыбкую, неуловимую соразмерность, оценил бесхитростные, но веские сочетания образов, угадал их внятный, но непостижимый ритм. И за всем этим открывалось неповторимое видение мира — вроде бы немудреное, но никак не поддающееся осмыслению. С годами «стихи» Томаса становились все удачнее и удачнее, хотя для Бобби они по-прежнему оставались загадкой и он сам не мог разобраться, чем именно новые «стихи» лучше прежних. Видел, что лучше, — и все тут.

Джулия подняла глаза от альбома.

— Чудесно, Томас. Прямо хочется… выбежать на улицу, встать на траве под голубым небом… или танцевать… или закинуть голову и смеяться. Читаешь и думаешь: «До чего же здорово жить на свете!»

— Угу, — промычал Томас и захлопал в ладоши.

Джулия отдала альбом Бобби. Тот присел на край кровати и тоже начал «читать».

Самое поразительное, что «стихи» Томаса никогда не оставляли читателя равнодушным. Они нагоняли страх, навевали грусть, заставляли то мучиться, то изумляться. Бобби не понимал, в чем тут секрет, откуда у «стихов» это странное свойство. Они отзывались в самых потаенных уголках души, достигали сфер более глубинных, чем подсознание.

— Ну ты и талантище, — похвалил Бобби со всей искренностью, чуть ли не с завистью.

Томас покраснел и потупился. Он поднялся и поспешно зашаркал к тихо гудящему холодильнику у дверей в ванную. Обитателей интерната кормили в общей столовой, там же им подавали напитки и закуску, которую они заказывали сверх меню. Но больным, которые в силу умственных способностей могли поддерживать порядок в комнате, позволяли обзавестись холодильником и хранить там любимые лакомства и напитки: пусть привыкают к самостоятельности.

Томас достал из холодильника три банки кока-колы, одну протянул Бобби, другую Джулии, с третьей вернулся к рабочему столу и опять опустился на свой стул на колесиках с прямой спинкой.

— Ловите нехороших людей? — спросил он.

— А как же, — отозвался Бобби. — Из-за нас тюрьмы набиты под завязку.

— Расскажите.

Джулия в кресле подалась вперед, Томас на стуле подкатился к ней, его колени коснулись ее колен. Джулия принялась живописать события прошлой ночи в «Декодайне». Она приукрасила поведение Бобби и выставила его настоящим героем, а свое участие в деле чуть-чуть притушевала. Не столько из скромности, сколько из-за Томаса: узнай он, какой опасности подвергалась сестра, он бы насмерть перепугался. Томас вовсе не хлюпик — иначе он, не дослушав историю до конца, лег бы на кровать, уткнулся в стенку, свернулся бы калачиком и больше не вставал. Томас сильный, и все-таки гибели Джулии он бы не пережил. Сама мысль, что такое могло произойти, подкосила бы его.