Стивен Кинг - Куджо. Цикл оборотня (сборник) Страница 18

Вик хотел уйти пораньше, но решил сперва разобрать почту. Их секретарша, Лиза, улизнула – пошла готовиться к праздникам. Черт, невозможно заставить секретаршу сидеть на рабочем месте хотя бы до пяти! Вик видел в этом один из признаков упадка западной цивилизации. Быть может, в этот момент Лиза – двадцать один год, джинсы в обтяжку, почти полное отсутствие груди – въезжает на трассу, следуя на юг. Счастливого пути, детка. Вик немного улыбнулся. На его столе лежало одно-единственное письмо. Он с интересом взял его, заметив сперва приписку «Лично» и лишь потом – необычный почерк на конверте.

Он повертел письмо в руках, чувствуя смутное беспокойство, вторгающееся в общую усталость. Потом ему казалось, что в тот момент его охватило странное желание порвать письмо на мелкие кусочки и бросить их в корзину.

Вместо этого он открыл его и посмотрел на вложенный листок.

Опять квадратные буквы.

Простой текст – всего шесть предложений – сразил его наповал, как выстрел в сердце. Он скорее упал на свой стул, чем сел. Какое-то время он ничего не мог понять или осмыслить. Если бы в этот момент вошел Роджер, он мог бы решить, что у Вика сердечный приступ. Фактически так и было. Лицо у него стало белее бумаги. Рот приоткрылся. Под глазами проступили синеватые тени.

Он перечитал записку.

Еще раз.

Сначала его взгляд упал на фразу:

«Ты видел у нее родинку на лобке?»

«Это ошибка, – в смятении думал он. – Никто, кроме меня, про это не знает… ну, и еще мать. И отец». Потом первый приступ ревности: «Даже ее бикини не открывает этого… хотя оно совсем крохотное».

Он запустил руку в волосы. Потом положил письмо и обхватил голову обеими руками, в груди снова возникло ощущение удушья. Ощущение, что сердце вместо крови нагнетает воздух. Но, кроме боли и смятения, он чувствовал еще и испуг.

Потом опять бросилось в глаза и нагло выкрикнуло:

«Я трахал ее, пока дерьмо не полезет».

Теперь его глаза сосредоточились на этой строчке. Он мог слышать, как в небе над городом пролетает самолет, и думал: Грубо, как это грубо. Как удар бандитского ножа. «Я трахал ее, пока дерьмо не полезет». Что за образ! Никакой фантазии. Будто вляпали промеж глаз тем самым дерьмом.

Он с трудом пытался собраться с мыслями и…

…«Я трахал ее»…

…не мог…

…«пока дерьмо не полезет»…

…этого сделать.

Наконец его глаза перебрались на последнюю строчку, и он перечитывал ее снова и снова, будто пытаясь вколотить ее в мозг:

«А у тебя есть вопросы?»

Да. У него было много вопросов. Но он не хотел получить на них ответы.

Новая мысль прочертила его мозг. Что, если Роджер не уехал домой? Часто он просто дремал в офисе. Тем более он мог этим заниматься сегодня, перед предстоящей поездкой. Эта мысль вызвала у Вика настоящую панику, он чувствовал себя как подросток, которого застали мастурбирующим в туалете. Если Роджер выйдет, он сразу увидит, что что-то случилось. Этого нельзя допустить. Он встал и подошел к окну, из которого открывался вид на их автостоянку. Ярко-желтого «сивика» Роджера там не было. Он уехал.

Слегка успокоившись, Вик прислушался. Офис «Эд Уоркс» казался вымершим. Не слышно было даже шагов старого мистера Стигмейера, их сторожа. Наверное, он в вестибюле. Наверное, он…

Тут он услышал звук. Сперва он не понял, что это. Потом узнал. Всхлип. Все еще глядя в окно, он увидел, как автомобили на стоянке стали двоиться в глазах, потом троиться, сквозь застилавшие глаза слезы.

Почему ему так чертовски страшно?

На ум пришло абсурдное, старинное слово. Трепет, подумал он. Я трепещу.

Всхлипы не прекращались. Он пытался задержать их и не смог. Тогда он сжал пальцами трубу отопления возле окна и давил, пока пальцы не заболели, а металл не застонал, протестуя.

Когда он плакал в последний раз? Он плакал, когда родился Тэд, но то были слезы облегчения. Он плакал, когда умер его отец после трехдневной отчаянной борьбы за жизнь, когда с ним случился сердечный приступ, и те слезы, в семнадцать лет, были похожи на эти, безутешные и неостановимые, скорее напоминающие кровотечение. Но в семнадцать слезы легче льются, легче и останавливаются. Когда тебе семнадцать, все еще впереди.

Он перестал всхлипывать. Стал думать, что делать. И тут у него вырвался низкий, хриплый стон, и он в ужасе подумал: «Господи, это я? Это я издаю такие звуки?»

Слезы лились по его щекам. Еще один стон, и еще. Он сжимал трубу и плакал.

Через сорок минут он сидел в городском парке. Он позвонил домой и сказал Донне, что вернется поздно. Она спросила, что случилось и почему у него такой странный голос. Он сказал, что постарается вернуться до темноты, и попросил забрать Тэда. Прежде чем она успела спросить еще что-нибудь, он повесил трубку.

Теперь он сидел в парке.

Слезы изгнали из его души страх. Осталась злость. Это был следующий пласт знания о случившемся. Но «злость» – не вполне верное слово. Он был разгневан. Он был вне себя от ярости. Какая-то часть его говорила, что в таком состоянии ему опасно идти домой… опасно для них троих.

Было бы хорошо отомстить за эту боль и за слезы, было бы хорошо (признаемся себе в этом) разбить ее лгущее лицо, превратить ее в кровавую маску.

Он сидел возле утиного прудика. На другой стороне шла хитроумная игра «фрисби». Он замечал, что все четверо играющих девочек – и двое из парней – были на скейтах. Скейты этим летом вошли в моду. Рядом молодая девушка толкала тележку с мороженым, орехами и напитками. Лицо ее было необычайно чистым и задумчивым, но когда один из игроков метнул ей диск, она быстро поймала его и пустила обратно. Вик подумал, что в шестидесятые она, наверное, жила бы в какой-нибудь коммуне и прилежно обирала жуков с огорода. Теперь вот подрабатывает в парке. Новые времена.

Иногда они с Роджером уходили сюда перекусить. Особенно первый год. Потом Роджер обратил внимание на неприятный запах и на то, что маленький домик посреди пруда выкрашен в белый цвет не краской, а птичьим пометом. Чуть позже Вик разглядел у берега, среди презервативов и фантиков от жвачки, мирно плавающую дохлую крысу. После этого их прогулки сошли на нет.

В небе над парком парил ярко-красный диск. Образ, вдохновляющий его гнев, никак не хотел исчезать. Это было так же грубо, как слова в мерзкой записке, но он не мог от этого избавиться. Он представлял, как они трахаются в их спальне, на их кровати. Он видел это четко, как в рентгеновских лучах. Она стонала и извивалась от наслаждения, прекрасная, как никогда. Каждый ее мускул был напряжен. Глаза ее потемнели и приобрели то голодное выражение, какое всегда появлялось в них во время хорошего секса. Он знал все ее звуки, все жесты, все изгибы тела. Он думал – думал раньше, – что их знает только он. Этого не знали даже ее отец с матерью.