Дэвид Кейс - Клетка Страница 18

Не знаю, кричала ли она. Рот у нее был открыт, но никакого звука я не слышал. Возможно, она была слишком напугана, чтобы кричать, а может, мои уши ничего не слышали. Она отступила на несколько шагов, подняв руки и выставив ладони мне навстречу. Трусики так и остались у нее на лодыжке. Ужас на ее лице был неописуем. Я медленно двигался на нее, царапая когтями землю и обнажив зубы. Когда я придвинулся совсем близко, она упала на землю. Она так ни разу и не отвела глаз с моего лица. Даже когда я почти склонился над ней, она продолжала смотреть мне прямо в лицо. Казалось, ее страх возбуждает меня. Я хотел всего лишь напугать ее, это точно. Но в страхе есть что-то такое… некий запах… из-за него я потерял контроль над собой. У страха и крови почти один и тот же запах. Я тогда ничего не мог с собой поделать, она сама виновата. Она вынудила меня сделать это, как вынудила тех двоих мужчин совершить непристойный акт. Помню, увидев, как мелькнули ее белые бедра и зашевелились раскрашенные губы, мне захотелось разорвать ее на части и уничтожить, вонзить свои когти в ее плоть, чтобы брызнула кровь и закончилась ее гнусная жизнь.

И тогда я прыгнул на нее.

А она все это время смотрела прямо в мои глаза, пока ее глаза не затуманились. Казалось, она необычайно долго не теряла сознание.

Не помню, что было потом. Не помню, долго ли я ползал по ее телу и что делал с ним. Должно быть, я оставался там какое-то время, если газеты в точности воспроизвели, что стало с ее телом. Хотя конкретно они ничего не рассказали, и я рад, что сам смог написать это, чтобы хоть где-то была написана правда.

Это и есть правда; именно так все и было.

20 июля

В последние две недели я не брался за этот дневник. Даже не читал его. Думаю, что последняя запись истощила мои силы, и потому я был рад, что какое-то время могу не думать о болезни и немного отдохнуть. Это серьезная проблема для современной цивилизации — она оставляет так мало времени для отдыха. К счастью, я не поддался безумной погоне за деньгами, успехом и счастьем. Я рад уже и тому, что могу себе позволить чтобы все это приходило ко мне само собой, а то могу и вовсе без всего этого обойтись. Я неприхотлив, разумен и, несомненно, родился на несколько столетий позже, чем нужно было бы.

Но я не жалуюсь. Я никогда не был расположен к бахвальству, но чувствую, что в конечном счете вынужден буду пойти даже на то, чтобы смириться и признать свою болезнь на тех же условиях, с какими принимаю все прочие стороны жизни. В конце концов это всего лишь одна ночь в месяце, только двенадцать ночей в году, когда мне приходится страдать. Могло бы быть куда хуже. Многие болезни серьезнее, просто они шире распространены и их принимают как само собой разумеющееся, тогда как моя — уникальна, и кажется, что она страшнее, чем на самом деле. Конечно, она не так плоха, как рак, проказа или слепота. Лишь тщеславие заставляет меня думать, что она ужасна, и я наконец доволен,'что подавил в себе подобные мысли и теперь смотрю на свою участь в ее настоящей перспективе. Если это испытание, ниспосланное мне, то я снесу его. Сейчас я настолько счастлив, как не был уже долгое время, потому что впервые так же ясно размышляю насчет своей болезни, как думаю о других вещах. Я принимаю свои мучения так же, как принимаю удовольствия и свое скромное счастье. Я научился жить со своей болезнью, как научился жить с жестоким обществом и глупостью моей жены.

Я перечитал то, что написал минувшей ночью. Все это очень объективно и справедливо, и, думаю, это помогло мне лучше посмотреть на самого себя. Одно я заметил: еще совсем недавно это расстроило бы меня, но теперь это помогает мне лучше разобраться… Когда я писал о том, что произошло, я постоянно упоминал себя как себя, а не как то существо, которым стал. Я понимаю, что это своего рода защита, что так я писал, боясь сказать правду. Ибо, разумеется, он и я — одно и то же. Мы — одно существо, у нас есть различия, мы меняемся, но в основе мы одно и то же. Я даже признаю это сейчас, что говорит о том, насколько ясно я мыслю. Не уверен, отчего именно произошла эта перемена: оттого ли, что я с таким трудом пытался вспомнить все подробности той ужасной ночи, или оттого, что я больше становлюсь им, а он — мною, или же я пишу так исключительно ради легкости стиля и для удобства чтения, — что бы это ни было, по-моему, это хороший симптом. Он говорит о моей искренности и о том, что мне нечего скрывать. В конце концов эта ночь была необычной… чрезвычайной… и стоит ли удивляться, что я запомнил ее намного отчетливее, нежели чем другие ужасные ночи в клетке. Надо подождать, посмотрю, как пойдут дела в этом месяце, когда снова вернусь в клетку. Снова захвачу с собой этот дневник и проведу там побольше времени. Не буду больше рисковать и не уйду из дому. Я не должен делать так, чтобы произошло еще что-ни- будь. Но… я не совсем уверен в том, что в данном конкретном случае можно видеть только плохое. Стоит только подумать, скольких молодых мужчин эта женщина совратила бы, скольких бы еще ввергла в грех, распутство, скольких погубила бы… что ж, быть может, я многих спас. И конечно же, этой женщине лучше не жить. Незачем ей жить. Пусть она и молода, но уже состарилась от греха и в своем распутстве никогда не была бы счастлива…

Подумать только — на другой день после того, как это произошло, я и в правду подумывал о самоубийстве! Впрочем, это одни эмоции, что на меня не похоже! Но теперь все хорошо, и в последние две недели я чувствую себя куда лучше, чем чувствовал долгое, долгое время. Трудно найти этому причину, кажется, будто я довершил какое-то дело… будто неожиданно достиг какой-то вершины, добился чего-то, чего мне давно хотелось, а я сам и не знал об этом. И вместе с тем ничего не изменилось. Не понимаю, в чем дело. Должно быть, это нечто неосязаемое, будто сами собою строились ка- кие-то планы, чего я не подозревал, но сами по себе они же и исчезли. Возможно, потрясение оттого, что произошло в ту ночь, прояснило мое сознание. Наверное, так и есть. Я не могу проследить за своими мыслями и эмоциями, но дело обстоит именно так. Это не новое чувство, но новая глубина удовлетворения. Помню, нечто подобное я испытывал, когда был молод. Почти то же я ощущал, когда сломал свою любимую игрушку. Это близко к тому, как я себя чувствовал, когда разделался с той злобной собакой, которая напала на меня. Это весьма любопытный феномен. Весьма любопытно, что три случая, настолько разные, могут вызвать одни и те же чувства. По-моему, это очень интересно…

28 июля

Этот день приближается. Я вполне готов подчиниться. Физически я хорошо подготовлен, сознание ясное, жизнь я веду чистую, и если мне приходится страдать одну ночь, то едва ли стоит жаловаться на это. Однако мне бы не хотелось, чтобы моя жена вела себя столь своеобразно, как в эти дни. Весь этот месяц она, казалось, была очень далека от меня. Возможно, она и вправду поверила в эти фальшивые газетные сообщения и рассердилась, что я ничего ей не объяснил, но ни словом, ни жестом не выдала себя. Она вообще ничего не сказала об этом. Теперь это уже не самая свежая сенсация, ее сменили новые скандалы, сплетни и новая ложь. Однако каждый день в газетах печаталось маленькое сообщение о том, как идут дела у полиции. Каждый день заявляли, что арест неминуем. У меня это вызывает смех. Очень надеюсь, что они не арестуют какого-нибудь невинного человека. И тем не менее я уверен, что если и арестуют кого-нибудь, то это будет известный извращенец, который виновен куда в более худших преступлениях, чем мое, так что меня это не очень волнует. Наказание за чужой грех совершенно справедливо, если свой собственный грех совершен. Что же до меня… и что до того мужчины, который убил библиотекаршу… я не чувствую за собой никакой вины.