Арина Веста - Алмазная скрижаль Страница 18

«В полете свистит, как птица», – припомнил Костобоков; так значит, этот Каштелян стукач – пардон, агент Исхакова – и в ближайшие дни сдаст его любимую с рук на руки операм.

Лика… Если она виновна… Он представил себе подробности задержания: в комнату обыска до отказа набьются оперативники, ее тело общупают до последних уголков и под стрекот кинокамеры вывернут наизнанку. Этот обыск доводил до истерики и бывалых зечек-рецидивисток. Короткое следствие, суд, лагерь, где ее в первую же ночь изнасилуют озверевшие коблихи. О, лучше бы ей умереть… Неужели он больше никогда не увидит Гликерию? Заседание продолжалось. Полковник искоса посмотрел на Вадима Андреевича и забеспокоился. С его лучшим рыцарем творилось что-то неладное. Красный, взмокший, одной рукой тот растирал кадык, а другой пытался ослабить узел галстука, не сводя глаз с Исхакова.

– Что с вами, Костобоков, подавились? – раздраженно спросил Болдырь.

– Все в порядке, Иван Иванович… – прохрипел Вадим.

После заседания Вадим, уже вполне совладавший с собой, нагнал в дверях майора Исхакова.

– Салманыч, что это за крыса такая у тебя завелась? – спросил он как можно спокойнее и развязнее.

По неписаным законам перехватывать негласных помощников милиции, добровольных агентов-доносителей, было делом последним, поэтому Исхаков немного обиделся:

– Слушай, дарагой. Сам растил, сам учил, никому не отдам, лучшей агентурой делиться не собираюсь.

– Да нет, Челканушка, ты не так понял. Я хотел спросить, на чем ты его взял, поучиться у тебя желаю, абрек.

– А-а, тогда учись. Первый раз взял его на афере, упаковочная фирма «Пандора», кажется… Потом два раза ловил за сутенерство. Агентство «Сладкая сказка». Короче, «наша сказка – ваш конец». За этим Крысом много чего было – и малолетки, и детская проституция, и наркотиков немножко, сколько успели подкинуть. Так что мотать бы ему срок по полной…

Без мыслей и чувств, Вадим Андреевич трясся в вагоне метро. Зачем жить, ради чего? Он пошарил глазами по серым запертым лицам. Почему люди прячут глаза? Неужели они такие от бедности? Но ведь самое дорогое в жизни дается даром! Он вспомнил, как в его родной полунищей Кемже незнакомцу спешили заглянуть в лицо, поздороваться, так учили и его. «Проходящих-то, их Господь посылает: поди спытай, говорит, как они в урочный час Ангела Пресветлого встретят. Со всяким, внучок, здороваться надь…» И бабушка гладила его по голове «для памяти». Придавленные долгой зимой, пристылые, как формованные пельмени, люди в метро уже давно не ждали добрых ангелов.

Сверив адрес институтского общежития, Вадим зашагал через пустырь к приземистому бараку о двух этажах. Чтобы не сойти с ума в этот вечер, он решил продолжить свое безнадежное расследование.

Общежитие готовили на снос, но кто-то еще обитал в его выстуженных руинах. Выбитые окна были заткнуты подушками, кое-где светились лампы. В закутке коменданта желтели списки прошлого года, и Вадим быстро нашел фамилию Реченко. Вместе с ним значились еще несколько студентов. Льва среди них не было.

Несколько минут он барабанил по фанерной двери, пока с нее не посыпалась белая вспузырившаяся краска. Похоже, косяк пытались рубить. Зарубка в виде буквы «Т» была глубокой и свежей, словно рубили небольшим топориком-секирой.

Из дальнего конца коридора выкатился толстяк, заросший до бровей рыжей бородищей. Он был далеко не студенческого возраста, но держался вполне по-хозяйски. Почесывая голый живот, вернее, торчащую из-под красной майки желтоватую тыкву, как у божков-бодхисатв из крашеного гипса, он безмолвно взирал на усилия следователя.

– Кого ищем, батя? – наконец выронил золотое слово лохматый мужик.

– Да хоть одну живую душу, – пробормотал вспотевший следователь. – Похоже, у вас тут Мамай войной прошел. Люди-то где?

Мужик крякнул неопределенно и развел руками. Вадим показал ему удостоверение:

– Вы помните Юрия Реченко? Он жил в этой комнате…

– А… Ментяра, что ли? – Разочарованный собеседник развернулся и, шаркая стоптанными шлепанцами, поспешил обратно в свой медвежий угол.

«Там, на Ямайке, где красныя майки», – тянул он неотвязную песню.

Но, раздумав, с полпути вернулся резвой рысцой:

– Помню ли я Маленького принца? Да я как сына его любил. Золотая голова. Рожден Сократом! Только он… фьюить – и на звездочку, очарованный странник!

– А сосед его где? Тоже на звездочке?

– Нет, Филиппинец изредка заходит, тут у него цветочки, оранжерея даже… Только он тоже малость помешан.

– На чем же он помешан?

– На любви, конечно… А ты мне нравишься, мент. Есть в тебе что-то нордическое, стойкое.

– Это с ним у Реченко война была?

– С ним…

– Что не поделили?

– Да из-за розочки, нашли из-за чего. В общем, когда умерла Офелия, Гамлет отвез ее в крематорий.

– Стоп! От чего умерла Офелия?

– Да так, встала ночью и перепутала дверь с окном… Короче, она летала по ночам… Одинокий прах ее наш Гамлет высыпал в горшочек и посадил белую розу, эмблему печали. А Маленький принц неосторожным взмахом ноги опрокинул сию гробницу.

– Да, жуткая история. А как фамилия Филиппинца?

– А кто его знает! Филиппинец, он и в Африке Филиппинец.

– Ладно, бывай, Робинзон Крузо. Придет Филиппинец – предъявишь ему вот эту визитку, чтобы срочно позвонил!

Вадим поспешил на свежий воздух, вдохнул распирающую грудь талую свежесть. После того как он перестал курить, запахи стали острее, он машинально сорвал и положил на язык веточку с круглыми почками, ощущая, как проливается на язык молодая горечь. В вечернем воздухе потянуло кипарисовой смолкой и теплым медом. Невдалеке белела церковка с граненой, воздушной колокольней. «Поэзия должна быть грустновата…» А ведь лучше не скажешь, чем сказал когда-то отец народов, языкознания и всех сопредельных наук.

Скорее туда, где в окошках теплятся золотистые огоньки. Он постоит в цыплячьем тепле свечек и испытает тихое сердечное умиление от своей малости и затерянности в мире.

Внезапно что-то засвербило между лопаток, так всегда бывает, когда кто-то невидимый смотрит в спину. Резко обернувшись, он успел заметить: от треснувших окон общежития отпрянула красная майка.

Служба закончилась, храм был почти пуст. Вадим скомкал в руке кожаную кепку и встал за колонну, в тень.

Прошел священник в сухо шуршащей рясе и едва заметно кивнул ему как знакомому. Батюшка был, несомненно, новой формации – из образованных: бывший юрист, врач-психиатр, а то и режиссер, а может быть, рок-звезда, сподвигнутый на путь духовный внезапным прозрением. Голубые глаза его были умиленны и пронзительно умны, как и положено практикующему лекарю душевных недугов.